Узнав, что епископ будет жить у них в монастыре, доминиканцы обставили келью с роскошью, подобающей, по их мнению, его высокому званию. Но тот велел всё убрать. Вместо мягкого матраца на кушетку положили соломенный, в палец толщиной, два удобных кресла заменили табуретками, резной стол из дорогого тикового дерева — простым, некрашеным. Картины, украшающие келью, он приказал снять и оставить лишь чёрный крест, даже без изображения Иисуса, чтобы он мог представить себя распятым на этом мученическом ложе и испытать боль спасителя, страдающего за всё человечество.
Войдя в келью, епископ тяжело опустился на стул и уставился в пол. По его щекам медленно катились слёзы. Сердце отца Антонио переполняло сострадание. Он что-то прошептал второму секретарю, тот вышел из кельи и спустя несколько минут вернулся с миской супа. Отец Антонию протянул её епископу:
— Сеньор, пожалуйста, поешьте. Епископ отвернул голову:
— Я не могу есть.
— Но со вчерашнего утра вы не брали в рот и макового зёрнышка. Я умоляю вас съесть хотя бы пару ложек.
Отец Антонио встал на колени, зачерпнул ложку дымящегося супа и поднес её к губам епископа.
— Ты очень добр, — сказал тот. — Я не достоин такой заботы.
Чтобы не казаться неблагодарным, он проглотил содержимое ложки, и монах стал кормить его, как больного ребёнка. Когда епископ поел, отец Антонио отставил миску и, оставаясь на коленях, осмелился коснуться его руки.
— Не огорчайтесь, сеньор, девушка обманута дьяволом.
— Нет, это моя вина. Я просил божественного знака, и небеса мне его даровали. В моем тщеславии я возомнил себя достойным совершить то, что удаётся лишь святым, избранным господом богом. А я — грешник и справедливо наказан за своё высокомерие.
— Все мы грешники, сеньор, но я удостоен чести много лет жить рядом с вами, и мне лучше других известна ваша безграничная любовь к ближним и неустанная забота о страждущих.
— Это говорит твоя собственная доброта, сын мой. Твоя привязанность ко мне, против которой я часто предостерегал тебя и которую ничем не заслужил.
Отец Антонио с болью в сердце всматривался в измождённое лицо епископа, всё ещё сжимая его худую руку.
— Позвольте мне почитать вам, сеньор. Я бы хотел узнать ваше мнение о том, что записал несколько дней назад.
Епископ почувствовал, как опечалился бедный монах из-за того, что он не смог совершить чуда. Его глубоко тронуло, что отец Антонио, забыв про собственные горести, делал всё, чтобы отвлечь и успокоить его самого. Раньше он никогда не соглашался слушать записки трудолюбивого секретаря, но сейчас не нашёл в себе сил отказать.
— Почитай, сын мой. Я с удовольствием послушаю. Отец Антонио, с пылающими от радости щеками, поднялся на ноги, взял со стола стопку густо исписанных листов и сел на стул. Второй секретарь опустился на пол рядом с ним, и отец Антонио начал читать.
Он выбрал отрывок, описывающий торжественное объявление эдикта веры, auto da fe, которое увенчало карьеру фра Бласко в Святой палате, как упоминалось ранее, доставило безмерное удовольствие принцу, теперь королю Филиппу Третьему, и во многом послужило причиной назначения инквизитора епископом Сеговии.
Торжественная церемония состоялась в воскресенье, чтобы никто не мог найти предлог и уклониться от присутствия при совершении столь важного события. Участвовать в аутодафе считалось делом богоугодным. Для привлечения ещё большего числа зрителей каждому полагалась индульгенция сроком на сорок дней. На центральной площади Валенсии воздвигли три огромных трибуны: одну — для инквизиторов, чиновников Святой палаты и священнослужителей, вторую — для городских властей и дворянства и третью — для грешников и их духовных пастырей. Празднество началось прошлым вечером пышной процессией водружения хоругви инквизиции. Первыми под алым полотнищем с королевскими гербами прошли представители знатнейших родов города, за ними — монахи с белым крестом. Замыкал шествие приор доминиканского монастыря с хоругвью зелёного креста, окружённый монахами своего ордена с факелами в руках. Зелёный крест водружался над алтарем на трибуне инквизиторов, и доминиканцы охраняли его всю ночь. Белый крест отнесли на quemadero, кемадеро, площадь, где сжигали осуждённых, которая охранялась солдатами, в чьи обязанности входила и подготовка костров.
В ночь перед аутодафе инквизиторы посещали приговорённых к сожжению, сообщали им об их участи и приставляли к каждому двух монахов, чтобы облегчить несчастному встречу с господом богом. Но в ту ночь отец Балтазар, младший инквизитор, остался в постели, мучаясь от колик, упросив дона Бласко освободить его от этого неприятного дела.
На заре у зелёного креста отслужили мессу и перенесли хоругвь к тюрьме инквизиции. Заключённых и монахов покормили завтраком и вывели из камер. Первых одели в sambenito, желтые туники, на одной стороне которых были написаны имена, место жительства и совершенные преступления, а на другой — нарисованы языки пламени, у тех, кого ждал костёр. В одной руке каждый нёс зелёный крест, в другой — зажжённую свечу. Во главе процессии шел священник с крестом, обернутым в чёрное, и псаломщик, за ними — раскаявшиеся грешники, далее несли изображения или скелеты тех, кто, покинув Испанию или умерев естественной смертью, избежал справедливой кары. И наконец — приговорённые к сожжению, в сопровождении монахов, проведших с ними ночь. Дворянин высокого происхождения нёс ларец красного бархата, инкрустированный золотом, в котором лежали приговоры. Замыкали шествие приор доминиканского монастыря с хоругвью Святой палаты и инквизиторы.
Стоял прекрасный солнечный день, когда у молодых и старых играет кровь и особенно остро чувствуется радость жизни. Процессия медленно продвигалась по кривым улочкам, пока не достигла площади. Не только с полей и оливковых рощ, разбросанных вокруг Валенсии, но и с виноградников Аликанте и плантаций финиковых пальм Элче стекались в город толпы людей. Окна окружавших площадь домов сверкали богатыми нарядами аристократии. Принц и его свита наблюдали за церемонией с балкона ратуши. Осуждённых рассаживали на отведённой им трибуне в соответствии с тяжестью совершённых ими преступлений. Нижние скамьи занимали совершившие мелкие прегрешения, верхние — более серьёзные. На двух кафедрах восседали судьи. Секретарь зачитал текст клятвы, согласно которой все присутствующие обязывались повиноваться Святой палате и способствовать ей в полном искоренении ереси и еретиков. Затем оба инквизитора поднялись на балкон к принцу, и тот на Евангелии поклялся защищать католическую веру и Святую палату, наказывать еретиков и вероотступников и всячески поддерживать инквизицию в её борьбе за чистоту истинной веры.
Между кафедрами установили скамью, на которую поодиночке выводили преступников, и с одной из кафедр оглашали приговор. За исключением тех, кого ждал костёр, они впервые узнавали о своей участи, и, так как многие от волнения теряли сознание, Святая палата из милосердия снабжала скамью перилами, дабы, упав, они не могли сильно расшибиться. В тот день один раскаявшийся грешник, измученный пытками, умер прямо на скамье. После вынесения последнего приговора осуждённых передавали светской власти. Святая палата не только не убивала еретиков, но и советовала светской власти не пользоваться мечом правосудия, а действовать согласно писанию: «Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет, а такие ветви собирают и бросают их в огонь, и они сгорают». Еретиков сжигали, а благочестивые католики, поставившие дрова для костров, получали индульгенции.
На этом работа инквизиторов заканчивалась, и они удалялись. На площадь входили солдаты, вооружённые заряженными мушкетами. Они окружали осуждённых и вели на место казни, защищая от ярости толпы, которая в богоугодной ненависти к еретикам могла разорвать их на куски, что иногда и случалось. Монахи сопровождали грешников, до самого конца борясь за их души и пытаясь привести их к покаянию и возвращению в лоно церкви. Среди них шли четыре крещеные мавританки, чья красота вызывала всеобщее восхищение, голландский купец, пойманный с книгой Нового завета на испанском языке, мавр, уличённый в том, что убил цыплёнка, отрубив ему голову, двоеженец, капитан торгового судна, который хотел вывезти еретика, разыскиваемого инквизицией, и грек, признанный виновным в убеждениях, оскорбляющих церковь. Альгвасил и секретарь инквизитора шли вместе с ними, чтобы проследить за правильным исполнением приговоров. На этот раз секретарём был отец Антонио, что дало ему возможность описать мельчайшие подробности этого волнующего события.
Кемадеро, площадь для сожжения, располагалась за городом. Для тех, кто выразил желание умереть в католической вере, пусть даже в самый последний момент после вынесения приговора, к столбам привязывались гарроты. Раскаявшихся удушали, но их тела всё равно сжигали на костре. Толпа смотрела на сожжение еретиков с жадностью, перед которой меркло даже наслаждение от боя быков, и трудно было найти более подобающее развлечение для члена королевской семьи. И какое духовное удовлетворение зрители получали, зная, что их участие умножает славу и могущество святой церкви! Тех, кого следовало удушить, задушили, и в небо взвились языки пламени. Люди кричали и хлопали в ладоши, заглушая вопли жертв. Спустились сумерки, костры догорели, и зрители потекли обратно в город, устав от долгого стояния и возбуждения, в полной уверенности, что не зря прожили этот день. Они заполнили таверны, бордели ломились от клиентов, и многие мужчины в ту ночь познали на себе чудодейственную силу клочка рясы дона Бласко, который они носили на груди.
Отец Антонио тоже устал, но первым делом доложил инквизиторам о свершении правосудия, а потом сел за стол и написал обстоятельный отчёт. Наконец, с чувством выполненного долга, он лёг в постель и заснул сном праведника.
Всё это, оттеняя самые значительные места, и прочёл отец Антонио мрачно насупившемуся епископу. Он закончил, чувствуя, что смог сохранить в своём пересказе величие незабываемой церемонии. И поднял глаза, ожидая, как и любой автор, похвалы от довольного слушателя. Впрочем, что значила эта похвала по сравнению с главной целью: рассеять грустные мысли любимого и глубоко уважаемого учителя напоминанием о его звёздных часах. Даже святой не мог не испытать чувства гордости, вспоминая тот великий день, когда столько проклятых еретиков низвергнулись в чистилище, обречённые на вечные муки, а сотни добропорядочных католиков открыли сердца господу богу. И к своему ужасу отец Антонио увидел, что по щёкам епископа вновь катятся слёзы, а руки сжаты в кулаки в попытке сдержать сотрясающие его рыдания.
Он отбросил рукопись, вскочил со стула и упал у ног дона Бласко.
— Мой господин, что случилось? — вскричал отец Антонио. — Что я сделал? Я читал для того, чтобы отвлечь вас.
Епископ поднялся и простёр руки к кресту на стене.
— Грек, — простонал он. — Грек.
И, не в силах сдержаться, разразился громкими рыданиями. Монахи недоуменно переглянулись. В их присутствии обычно сдержанный епископ никогда не давал волю эмоциям. Наконец, дон Бласко нетерпеливо смахнул слёзы.
— Моя вина, — пробормотал он, — только моя. Я совершил ужасный грех, и лишь безграничное милосердие спасителя остаётся моей единственной надеждой на прощение.
— Мой господин, ради бога, скажите, в чем дело. Я весь в смятении, как моряк в бушующем море, когда его корабль лишился мачты и руля, — возвышенный слог отца Антонио объяснялся тем, что в его ушах ещё звучала только что прочитанная рукопись. — Грек? Почему ваша светлость говорит о греке? Он — еретик и понес заслуженное наказание.
— Ты не понимаешь, о чём говоришь. Ты не знаешь, что мое прегрешение гораздо больше. Я просил божественного предзнаменования и получил его. Я думал, это проявление божьей милости, но на самом деле — знак его гнева. И я справедливо унижен в глазах людей, ибо я — ужасный грешник.
Стоя спиной к секретарям, епископ обращался не к ним, но к кресту, на котором он так часто видел себя с гвоздями, вбитыми в руки и ноги.
— Он был добрым стариком, в бедности своей щедрым к бедным, и за много лет нашего знакомства я не слышал от него дурного слова. С любовью и терпением смотрел он на все человечество, истинный дворянин души.
— Много людей, добродетельных в общественной и личной жизни, справедливо осуждены Святой палатой, ибо высокие моральные устои ни в коей мере не сравнимы со смертным грехом ереси.
Епископ обернулся и взглянул на отца Антонио полными болью глазами.
— И возмездие за грех — смерть, — прошептал он.
Грек, о котором шла речь, Деметриос Христопулос, уроженец Кипра, имел довольно значительное состояние и мог позволить себе заняться науками. Когда турки Селима Второго вторглись на остров и взяли штурмом его столицу, Никозию, они убили двадцать тысяч её жителей. Фамагуста, где жил Деметриос, сдалась после года героической осады. Это произошло в 1571 году. Ему удалось бежать из обречённого города, спрятаться в окружающих его холмах, а затем на рыбачьей лодке добраться до Италии. У него не осталось ни гроша, и Деметриос Христопулос стал учителем греческого языка и толкователем древней философии. В недобрый час судьба свела его с испанским грандом, королевским послом в Риме, увлекавшимся модным в то время учением Платона. Гранд поселил его у себя во дворце, и они вместе читали бессмертные диалоги. Спустя три или четыре года гранд вернулся в Испанию, убедив грека поехать с ним. Его назначили наместником короля в Валенсии, там он и умер. Деметриос, уже почти старик, ушёл из дворца и поселился в скромном домике вдовы, зарабатывая на жизнь уроками греческого языка.
Фра Бласко услышал о греке, ещё преподавая теологию в университете Алькалы, и, став инквизитором Валенсии, навёл о нем справки. Убедившись в добропорядочности и благопристойном образе жизни Деметриоса, фра Бласко пригласил его к себе. Ему понравилось смирение грека, и он спросил, не сможет ли тот обучить его языку, на котором был написан Новый завет. И в течение девяти лет, когда инквизитору удавалось выкроить часок-другой, они изучали премудрость древнего языка. Фра Бласко оказался способным учеником и спустя несколько месяцев Деметриос, страстный поклонник великой литературы Эллады, убедил его перейти к произведениям классиков. Сам он выше всех ставил Платона, и очень скоро они взялись за диалоги. От диалогов они перешли к Аристотелю. Инквизитор отказался читать «Илиаду», которую находил слишком жёстокой, и «Одиссею», по его мнению чересчур фривольную, но восхищался древними драматургами. Однако, в конце концов, они неизменно возвращались к диалогам.
Благочестие, изящество и глубина мысли Платона пленили епископа. Истинный христианин мог одобрить многое из того, что написал великий философ. В новом мире, открывшемся фра Бласко, он находил желанный отдых после тяжких трудов, возложенных на него Святой палатой. За время их долгого и плодотворного общения инквизитор начал испытывать нечто, напоминающее привязанность к этому никчемному греку, и с каждым днём росло его восхищение Деметриосом, простотой его жизни, добротой, благородством и щедростью. И тут, как гром с ясного неба, голландец, лютеранин, арестованный за то, что осмелился привезти в Валенсию Новый завет, изданный на испанском языке, признался под пыткой, что передал греку один экземпляр. Вздернутый ещё раз на дыбу, он показал, что они часто говорили о религии и по многим вопросам их мнения совпадали. Имея такие показания, Святой палате пришлось начать расследование. Как всегда, сбор сведений проводился в полном секрете, и грек даже не подозревал, какие тучи собираются над его головой. Прочтя окончательный отчёт, фра Бласко ужаснулся. Ему не приходило в голову, что грек, такой добропорядочный, такой смиренный, проведя долгие годы сначала в Италии, а потом в Испании, остался язычником и не принял католическую веру. Нашлись свидетели, подтвердившие под присягой его еретические взгляды. Он отрицал святую троицу, отвергал верховную власть папы римского и, преклоняясь перед святой девой, не признавал непорочного зачатия. Вдова, у которой он жил, слышала, что грек называл индульгенции ничего не стоящими клочками бумаги, а кто-то ещё показал, что тот не принимает католической концепции чистилища.
Коллега фра Бласко, инквизитор дон Балтазар Кармона, доктор юриспруденции и строгий моралист, высохший коротышка с длинным острым носом, безгубым ртом и маленькими бегающими глазками, страдал от какой-то внутренней болезни, изрядно портившей его и без того нелегкий характер. Должность инквизитора давала дону Балтазару огромную власть, и он испытывал звериное наслаждение, пользуясь предоставленной свободой действий. Ознакомившись с результатами расследования, дон Балтазар потребовал ареста грека. Фра Бласко сделал все, чтобы спасти его. Он заявил, что, будучи схизматиком, Деметриос не мог быть еретиком и, следовательно, не подлежал суду Святой палаты. Но свидетельство подвергнутого пытками лютеранина было не единственным; французский кальвинист, также под пыткой, признал, что грек в разговоре с ним одобрил протестантство. Под тяжестью таких улик чувство долга фра Бласко взяло верх над эмоциями. Старика Деметриоса арестовали и препроводили в казематы инквизиции. При допросе он признал все обвинения. Ему предложили отказаться от ложных убеждений и принять католическую веру, но, к удивлению фра Бласко, грек отказался. Это считалось серьёзным преступлением, и фра Бласко пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить дона Балтазара не отправлять Деметриоса на костёр, а дать ему последнюю возможность загладить свой проступок. Он настоял на пытке, чтобы склонить грека к обращению в истинную веру и спасти таким образом его бессмертную душу.
При проведении пытки по закону требовалось присутствие обоих инквизиторов, представителя епископа и нотариуса, записывающего все сказанное на допросе.
Грека ввели в камеру, раздели и привязали за руки к веревкам, перекинутым через блок, привешенный к потолку, а к ногам подвесили по гире. Во имя господа от него потребовали сказать правду, ибо инквизиторы не хотели причинять ему страдания. Он молчал. Палач дернул за верёвки, и грек взвыл от боли. Кожа на бедрах и лодыжках лопнула. Учитывая преклонный возраст Деметриоса, фра Бласко потребовал, чтобы того вздергивали на дыбе не более четырех раз, так как и здоровые мужчины редко выдерживали более шести или семи подъёмов. Грек молил убить его и перестать мучить. Хотя фра Бласко по долгу службы присутствовал при пытке, от него не требовалось следить за её ходом, и поэтому он сидел, уставившись в каменный пол. Но крики грека отдавались в ушах инквизитора, разрывая его сердце на части. Этим голосом его друг цитировал благородные периоды Софокла, этот голос, едва сдерживая рыдания, декламировал предсмертную речь Сократа. Перед каждым вздергиванием греку предлагали покаяться, но тот сжимая зубы, молчал. Когда его сняли с дыбы, он не мог идти, и его отнесли в темницу.
Хотя грек ни в чём не сознался, его приговорили к сожжению на основе имеющихся улик. Фра Бласко пытался спасти его жизнь, но дон Балтазар, доктор юриспруденции, заявил, что Деметриос виновен не менее других лютеран и должен понести то же наказание. Представитель епископа с ним согласился. Так как до аутодафе оставалось несколько недель, фра Бласко написал Великому Инквизитору с просьбой рассмотреть это дело. Великий Инквизитор ответил, что не видит оснований вмешиваться в действия особого трибунала. Исчерпав возможности спасти жизнь грека, фра Бласко продолжил борьбу за его душу. Он посылал к Деметриосу духовных пастырей, чтобы склонить его к принятию католической веры и покаянию, что спасло бы его душу и позволило задушить перед сожжением. Но грек не поддавался. Несмотря на пытку и долгое заключение, он сохранял ясность ума и на доводы монахов находил более тонкие контраргументы, приводя последних в неописуемую ярость.
И наконец, подошел срок аутодафе. Прежде эти торжества не волновали фра Бласко, ибо иудействующие и мориски, отправляющие запрещённые обряды, так же, как и протестанты, были преступники в глазах бога и людей, и их страдания укрепляли церковь и государство. Но никто лучше его не знал благочестия, доброты и заботы о ближнем, свойственных греку. Несмотря на доводы его коллеги, по существу, очень жёсткого человека, фра Бласко сомневался в справедливости вынесенного приговора. Они крупно поспорили, и дон Балтазар обвинил фра Бласко, что дружеские отношения с преступником заслонили ему само преступление. Сердцем фра Бласко чувствовал, что в этих словах есть доля правды. Не знай он грека, решение трибунала не вызвало бы у него никаких нареканий. Но, проиграв тело, он до самого конца боролся за душу Деметриоса и в ночь перед аутодафе решился на беспрецедентную вещь. Перед самым рассветом он вернулся в тюрьму инквизиции и приказал провести его в камеру грека. Последнюю ночь тот проводил в компании двух монахов. Фра Бласко отпустил их.
— Он отказался нас слушать, — сказал, уходя, один из монахов.
По губам грека пробежала улыбка.
— Ваши монахи, без сомнения, достойные люди, сеньор, но их умственные способности оставляют желать лучшего. Прошу извинить меня за то, что принимаю ваше преподобие, лёжа в постели. Пытка очень ослабила меня, и я хочу сохранить силы для завтрашнего дня.
— Не будем тратить время на любезности, — резко ответил фра Бласко. — Через несколько часов тебя ждет ужасная смерть. Я бы с радостью отдал десять лет жизни, чтобы спасти тебя, но улики слишком весомы. Но, если ты примешь католическую веру, я смогу облегчить твою участь, освободив от мучительной смерти в языках пламени. Тебя задушат до того, как загорится костёр. Я любил тебя, Деметриос, я у тебя в долгу и смогу искупить его лишь спасением твоей бессмертной души. Эти монахи невежественны и необразованны. Я пришёл сюда, чтобы предпринять последнюю попытку и убедить тебя, что ты заблуждался.
— Вы только потеряете время, сеньор. Мы могли бы использовать его с большей пользой, если поговорим, как бывало, о последних часах Сократа. Мне не разрешили взять в темницу книги, но у меня хорошая память, и я часто находил успокоение, повторяя про себя его предсмертную речь.
— Я не могу приказывать тебе, Деметриос, но умоляю выслушать меня.
— Я не вправе отказать вам, сеньор.
И инквизитор, обстоятельно и не без убедительности, пункт за пунктом, изложил основополагающие принципы, которыми церковь подкрепляла свои претензии и опровергала утверждения еретиков.
— Я бы перестал уважать себя, — ответил грек, выслушав фра Бласко, — если бы из страха перед мучительной смертью притворился, что согласен с этими ошибочными, по моему мнению, положениями.
— Я и не прошу тебя об этом. Я хочу, чтобы ты всем сердцем признал мою правоту.
— «Что есть истина?» — спрашивал Понтий Пилат. Человек так же бессилен изменить свою веру, как и успокоить бушующее море, когда ревет ураган. Я благодарен вашему преподобию за вашу доброту, и, поверьте мне, я не держу на вас зла за свалившуюся на меня беду. Вы действовали по велению совести, а что ещё можно требовать от человека? Я — старик, и не вижу большой разницы в том, умру ли я сейчас или годом позже. У меня к вам только одна просьба, не забывайте литературу Древней Греции. Она обогатит ваш ум и укрепит душу.
— Разве ты не страшишься гнева божьего, упорствуя в своём заблуждении?
— У бога много имён. Люди зовут его Иеговой, Зевсом, Брамой. Чем имя, данное ему вами, важнее остальных? Но среди множества приписываемых ему качеств главным, как указывал ещё Сократ, хотя он и жил сотни лет назад, является справедливость. Он, несомненно, понимает, что человек верит не в то, во что должен, а в то, во что может, и я просто не могу представить, что он будет карать свои создания за проступки, в которых они не виноваты. Надеюсь, ваше преподобие не сочтёт гордыней мою просьбу покинуть камеру и позволить мне провести последние оставшиеся часы наедине с собой.
— Я не могу уйти. Я обязан помочь твоей душе избежать адского огня. Скажи мне хоть одно слово, дай мне надежду на твоё спасение. Хотя бы намекни, что ты раскаиваешься, и я сделаю все, чтобы облегчить твои земные страдания.
Грек иронически улыбнулся:
— Вы играете свою роль, а я — свою. Вам суждено убивать, а мне — безропотно умирать.
Слёзы слепили инквизитора, и он едва нашёл дорогу из глубоких казематов.
Все это, отрывистым голосом, епископ рассказал монахам-секретарям. Отец Антонио старался запомнить каждое слово, чтобы на досуге записать рассказ дона Бласко в свою книгу.
— А потом я совершил ужасный проступок. Дон Балтазар лежал в постели, и я знал, что он не встанет до самого последнего момента. Я мог делать всё, что сочту нужным. Мысль о том, что несчастный старик сгорит заживо, терзала меня, как дикий зверь. Его крики во время пытки всё ещё звенели в моих ушах. И я сказал, что, после разговора со мной, грек раскаялся и признал святую троицу. Я отдал приказ, чтобы его задушили перед сожжением, и послал палачу деньги, чтобы тот мгновенно умертвил старика.
Последнее требует короткого пояснения. Дело в том, что, затягивая или ослабляя гарроту, палач мог продлить агонию жертвы на долгие часы и, чтобы гарантировать осуждённому быструю смерть, полагалось дать ему взятку.
— Я знал, что это грех. Но обезумел от горя и едва сознавал, что делаю. Это был грех, и до конца дней я буду корить себя за то, что совершил его. Я рассказал обо всем духовнику, и он наложил на меня покаяние. Выполнив его, я получил отпущение, но не могу простить самого себя, и события сегодняшнего дня — моё наказание.
— Но, мой господин, это был акт милосердия, — заметил отец Антонио. — Тот, кто провёл с вами столько лет, сколько я, не может не знать нежность вашего сердца. И кто посмеет обвинить вас за то, что однажды вы позволили ему возобладать над чувством долга?
— Нельзя назвать мои действия актом милосердия. Кто знает, а вдруг мои доводы поколебали грека? И когда языки пламени коснулись бы его обнаженной плоти, он мог бы понять величие бога и, смирившись, признать свои ошибки. Многие в этот последний, ужасный миг, готовясь предстать перед создателем, спасали таким образом свои души. Я лишил грека этого последнего шанса, тем самым приговорив на вечные муки.
Из его груди вырвалось сдавленное рыдание:
— Вечные муки! Кто может представить себе вечные муки?! Грешник корчится в огненном озере, из которого поднимаются зловонные испарения, превращая каждый вздох в агонию. Его тело кишит червями. Жажда и голод мучают его. Он кричит от боли, и по сравнению с этими криками рев урагана покажется мертвой тишиной. Дьяволы, отвратительные дьяволы насмехаются над ним и бьют его в ненасытной ярости. И вечность, как ужасна эта вечность! Пройдут миллионы лет, и он будет страдать, как и в первый день. Вот к чему я приговорил этого несчастного. Чем я смогу искупить такой проступок? О, я боюсь, боюсь.
Рыдания сотрясали его тело. Он смотрел на секретарей глазами, полными ужаса, и в глубине расширенных зрачков им мерещились отблески адского пламени.
— Позовите сюда всех монахов. Я скажу им, что согрешил и для спасения моей души велю подвергнуть меня круговому бичеванию.
Отец Антонио, упав на колени, молил епископа не навлекать на себя столь суровое испытание.
— Братья этого монастыря не любят вас, мой господин. Они сердиты из-за того, что сегодня утром вы не разрешили им пойти в церковь. Они не пощадят вас. Они будут бить кнутом вас изо всей силы. Монахи часто умирали под их ударами.
— Я и не хочу, чтобы они щадили меня. Если я умру, справедливость восторжествует. Принятым тобой обетом повиновения я приказываю тебе позвать их сюда.
Отец Антонио с трудом поднялся на ноги.
— Мой господин, вы не имеете права подвергать себя такому ужасному оскорблению. Вы — епископ Сеговии. Вы запятнаете весь епископат Испании. Вы унизите тех, кто высоко вознесён господом богом. Не впадаете ли вы в грех тщеславия, выставляя напоказ свой срам?
Никогда раньше не решался говорить он в таком тоне с духовным отцом. Вопрос вернул епископа на землю. Только ли раскаяние владело им в желании подвергнуть себя публичному унижению? Он пристально посмотрел на отца Антонио.
— Я не знаю, — едва слышно прошептал епископ. — Сейчас я напоминаю человека, тёмной ночью бредущего по незнакомой стране. Возможно, ты и прав. Я думал только о себе и не предполагал, что мои действия каким-то образом отразятся на других.
Отец Антонио облегченно вздохнул.
— Вы двое, в уединении кельи, подвергнете меня бичеванию.
— Нет, нет, нет! — вскричал несчастный монах. — Я не смогу причинить боль вашему святому телу.
— Я снова должен напомнить тебе о принятых обетах? — с прежней суровостью спросил епископ. — Как ты можешь говорить, что любишь меня, если не хочешь наказать мою бренную плоть для успокоения души? Плети под кроватью.
Монах молча наклонился и достал запятнанные кровью плети. Епископ снял рясу и нижнюю рубашку, сплетенную из оловянной нити и шершавую, как тёрка. Отец Антонио, зная, что епископ обычно поддевает под рясу власяницу, ужаснулся, увидев это страшное орудие умерщвления плоти, но в то же время почувствовал благоговейный трепет. Без сомнения, он видел перед собой святого. И решил, что должен отразить этот подвиг в своей книге. Спину епископа покрывали шрамы от бичеваний, которым он подвергал себя не реже раза в неделю, и незажившие язвы.
Он упёрся руками в стену и застыл. Секретари нехотя подняли плети и один за другим опустили их на кровоточащую плоть. При каждом ударе епископ вздрагивал, но ни единого стона не сорвалось с его побелевших губ. Получив дюжину ударов, он упал на пол, потеряв сознание. Монахи подняли его, осторожно перенесли на кушетку, брызнули в лицо водой, но епископ не приходил в себя. Испугавшись, отец Антонио послал второго секретаря за доктором и велел сказать братьям-монахам, чтобы те ни в коем случае не беспокоили епископа. Он омыл иссечённую спину, озабоченно прощупал слабый пульс. Некоторое время отец Антонио думал, что епископ умирает, но, наконец, тот открыл глаза и, через мгновение вспомнив, что произошло, попытался улыбнуться.
— Как же я слаб. Я лишился чувств.
— Не разговаривайте, мой господин. Лежите тихо.
Но епископ приподнялся на локте.
— Дай мне рубашку.
По телу отца Антонио пробежала дрожь от одной мысли об этом орудии пытки.
— О, мой господин, вам нельзя надевать ее.
— Дай мне рубашку.
— К вам придёт доктор. Вы же не хотите, чтобы он увидел вас облаченным в это ужасное одеяние.
Епископ упал на кушётку.
— Дай мне мой крест, — проговорил он.
Наконец появился доктор, велел пациенту оставаться в постели и обещал приготовить лекарство. Он прислал успокоительную микстуру, и, выпив ее, епископ быстро заснул.
Свежие комментарии