Вскоре отец Антонио ввёл Доминго Переса в молельню епископа. Мужчины долго смотрели друг на друга. Они не виделись с тех пор, как Доминго удрал из семинарии Алькала де Энарес.
— Ваша светлость хотели меня видеть, — сказал Доминго.
Епископ улыбнулся:
— Много воды утекло с нашей последней встречи.
— Наши тропинки разошлись в разные стороны. Я думал, что ваша светлость давно забыли о существовании какого-то Доминго Переса.
— Мы знали друг друга всю жизнь. И я сожалею, что ты обращаешься ко мне с такой почтительностью. Прошло много лет, как я слышал, что друг называл меня просто Бласко.
Доминго широко улыбнулся:
— У великих нет друзей, дорогой Бласко. Это неизбежная плата, от которой никуда не денешься.
— Давай-ка забудем о моём величии и поговорим как старые добрые приятели, какими мы были в далёкой юности. Я не забыл о тебе, наоборот старался быть в курсе твоих дел.
— Я думаю, моя жизнь не может служить поучительным примером для других.
Епископ опустился на табурет и предложил Доминго сесть на другой.
— Но ещё больше я узнал о тебе из твоих писем.
— Но как? Я же не написал тебе ни одного письма.
— От себя — да. Но я узнал твой почерк, который хорошо запомнил по поэмам, написанным тобой в семинарии, в письмах отца и брата Мартина. Мне лучше других известно, что они не способны так правильно и изящно выражать свои мысли.
Доминго рассмеялся:
— Действительно, эпистолярные способности дона Хуана и Мартина невелики. Они могут сказать, что находятся в полном здравии, желают тебе того же, урожай выдался неважным, да вот, пожалуй, и всё. И я на свой страх и риск оживлял эти сухие строчки городскими сплетнями и шутками, что пришли мне в голову.
— Как жаль, что ты бесцельно растратил великий талант, Доминго. То, что я постигал долгими часами усердных трудов, приходило к тебе по наитию. Да, меня часто ужасала смелость твоих мыслей, этого потока неожиданных идей, бившего из тебя, как вода из родника, но я никогда не сомневался в величии твоего ума. Тебя ждала бессмертная слава, и, если б не твой беспокойный характер, ты бы стал гордостью нашей святой церкви.
— А вместо этого, — продолжал Доминго, — я всего лишь писарь, драматург, который не может найти актёров, согласных играть его пьесы, жалкий писака, сочиняющий проповеди священникам, которые слишком глупы, чтобы написать их самим, пьяница, в общем, пустое место. Я прошёл мимо своего призвания, дорогой Бласко. Я нашёл себя не в монастыре или у семейного очага, но на большой дороге, с её приключениями, случайными встречами. Я жил. Страдал от голода и жажды, натирал мозоли на ногах, бывал бит, терпел неудачи, словом, жил полной жизнью. И теперь, когда возраст даёт о себе знать, я не раскаиваюсь в тех годах. Ибо я тоже спал на Парнасе. А когда я прихожу в далёкую деревню и пишу письмо неграмотному крестьянину или сижу в своей маленькой комнатушке, в окружении книг, и рифмую диалоги пьес, которые никогда не увидят сцены, душа моя наполняется таким ликованием, что я не поменяюсь местами ни с кардиналом, ни даже с папой римским.
— Разве ты не боишься, что за всё это придётся расплачиваться? Возмездие за грех — смерть.
— Кто задаёт этот вопрос, епископ Сеговии или мой старый друг Бласко де Валеро?
— Я никогда не предал ни друга, ни врага. Тебе нечего бояться, если, конечно, ты не собираешься оскорблять нашу веру.
— Тогда я отвечу следующее. Мы приписываем господу богу великое множество добродетелей, но мне всегда казалось странным, что никто ни разу не упомянул о присущем ему здравом смысле. Я не могу поверить, что он создал столь прекрасный мир, не желая, чтобы человек наслаждался его творением. Неужели он сделал бы звезды столь яркими, дал птицам такие сладкие голоса, а цветам — нежный запах, если бы не хотел, чтобы все это несло нам радость. Я грешил перед людьми, и люди осудили меня. Но бог создал меня человеком со всеми человеческими страстями, и неужели он дал мне их только для того, чтобы я их подавлял? Он дал мне мятежную душу и жажду жизни, и я сохраняю слабую надежду, что создатель, когда придёт мой черед предстать перед ним, простит мои недостатки и отпустит мои грехи.
Исповедь Доминго взволновала епископа. Он мог бы сказать бедному поэту, что мы посланы на землю, чтобы презреть её прелести, устоять перед искушениями, подчинить себе желания плоти. Чтобы в конце жизненного пути лучшие из нас, несчастных грешников, были признаны достойными занять место среди небожителей. Но чего он мог достигнуть, убеждая Доминго? Оставалось лишь молиться о том, чтобы божья благодать открылась этому грешнику до того, как он отойдёт в мир иной, и он успел покаяться в содеянном. В молельне повисло тяжёлое молчание.
— Сегодня я послал за тобой не для того, чтобы наставить тебя на путь истинный, — сказал епископ. — Мне не составило бы труда опровергнуть эти рассуждения, но ещё с семинарии я помню о твоём умении, жонглируя словами, превращать чёрное в белое и наоборот. И готов поверить, что большая часть твоей речи предназначалась для того, чтобы подразнить меня. У тебя есть племянница.
— Да.
— Что ты думаешь об этой истории, которая взволновала весь город?
— Каталина — добродетельная и правдивая девочка. И благочестивая католичка.
— Ты веришь в то, что ей явилась пресвятая дева?
— Теперь, — да, но сомневался до вчерашнего дня, пока она не повторила мне истинные слова девы Марии. Я сразу же понял, кто должен излечить её, и побежал в монастырь, чтобы оградить тебя от скандала. Но твой секретарь указал мне на дверь.
Епископ вздохнул:
— Он заботился о моём благе. Но в разговоре со мной девушка сказала, что пресвятая дева назвала меня.
— Для ребенка, который чуть ли не каждый день слышал о твоей святости, это естественная ошибка. На самом деле святая дева сказала, что её излечит тот из сыновей дона Хуана, кто лучше всех служил богу.
— Это мне уже говорили.
— И ты не понял, кого имела в виду дева Мария? Это же ясно, как божий день. Епископ побледнел:
— Моего брата Мартина?
На лбу епископа выступили крупные капли пота. Он дрожал, как осиновый лист.
— Пекаря, — кивнул Доминго.
— Это невозможно. Он, без сомнения, хороший человек, но в нём нет ничего святого.
— Почему же невозможно? Только из-за того, что он не получил образования? Но одна из загадок нашей веры состоит в том, что бог, дав человеку разум и тем самым вознеся его над прочими тварями, никогда, если верить святому писанию, не придавал особого значения развитию умственных способностей. Твой брат добр и скромен. Жене он верный муж, детям — любящий отец. Он чтит родителей. Он кормит их, когда они голодны, и ухаживает за ними во время болезни. Он покорно сносит презрение отца, вызванное тем, что он, рождённый дворянином, в силу обстоятельств занялся делом, унизившим его в глазах дураков. Как отец наш, Адам, он добывает хлеб насущный в поте лица своего и гордится тем, что его хлеб — лучший в городе. Радости жизни он принимает с благодарностью, печали — со смирением. Он помогает нуждающимся. С ним приятно вести беседу, а с его лица никогда не сходит улыбка. Пути господни неисповедимы, и вполне вероятно, что пекарь Мартин, в его трудолюбии и простоте, добрый и весёлый, служил ему лучше, чем ты, искавший спасение души в молитве и покаянии, или твой брат Мануэль, гордящийся тем, что убивал женщин и детей и превращал в руины цветущие города.
Епископ провёл рукой по лбу. Его лицо исказила гримаса душевной боли.
— Ты слишком хорошо знаешь меня, Доминго, чтобы подумать, что я решился на эту попытку, не заглянув в своё сердце. Я понимал, что недостоин такой чести, и моя душа была в смятении, но я принял божественное предзнаменование, выказанное мне, как сигнал к действию. Я решил, что именно меня господь бог выбрал исполнителем своей воли. И ошибся. А теперь мой брат Мануэль хочет излечить девушку.
— Ещё с детства он больше отличался силой, чем глубиной ума.
— Он так же упрям, как и глуп. Знать Кастель Родригеса поощряет его, чтобы после неудачи вдоволь посмеяться над ним. Он получил согласие протоиерея и приора этого монастыря.
— Любой ценой ты должен остановить его.
— Я не в силах этого сделать.
— Если твой брат будет упорствовать в собственной глупости, он попытается свалить вину за неудачу на несчастного ребёнка. И люди его поддержат. Они не пожалеют её. Во имя нашей дружбы я умоляю тебя защитить Каталину от его злобы и слепой ненависти толпы.
— Крестом, на котором распяли нашего господа, я клянусь, что отдам жизнь, но спасу ребёнка. Доминго встал:
— Благодарю тебя от всего сердца. Прощай, мой друг. Мы идем разными путями и вряд ли встретимся вновь. Прощай навсегда.
— Прощай. О, Доминго, как я несчастен. Молись за меня, молись каждый день, чтобы господь бог в доброте своей избавил меня от тяжелого бремени этой жизни.
И так печален был его вид, что старый пьяница, охваченный состраданием, неожиданно обнял епископа и расцеловал в обе щеки. Грешник прижал святого к груди и быстро ушёл.
Свежие комментарии