День занялся тусклый, серый. Тучи повисли низко, воздух был студёный – вот-вот выпадет снег. В комнату, где спал ребёнок, вошла служанка и раздвинула шторы. Она по привычке окинула взглядом фасад дома напротив – оштукатуренный, с портиком – и подошла к детской кроватке.
– Вставай, Филип, – сказала она.
Откинув одеяло, она взяла его на руки и снесла вниз. Он ещё не совсем проснулся.
– Тебя зовёт мама.
Отворив дверь в комнату на первом этаже, няня поднесла ребёнка к постели, на которой лежала женщина. Это была его мать. Она протянула к мальчику руки, и он свернулся калачиком рядом с ней, не спрашивая, почему его разбудили. Женщина поцеловала его зажмуренные глаза и худенькими руками ощупала тёплое тельце сквозь белую фланелевую ночную рубашку. Она прижала ребёнка к себе.
– Тебе хочется спать, детка? – спросила она.
Голос у неё был такой слабый, что, казалось, он доносится откуда-то издалека. Мальчик не ответил и только сладко потянулся. Ему было хорошо в тёплой, просторной постели, в нежных объятиях. Он попробовал стать ещё меньше, сжался в комочек и сквозь сон её поцеловал. Глаза его закрылись, и он крепко уснул. Доктор молча подошёл к постели.
– Дайте ему побыть со мной хоть немножко, – простонала она.
Доктор не ответил и только строго на неё поглядел. Зная, что ей не позволят оставить ребёнка, женщина поцеловала его ещё раз, провела рукой по его телу; взяв правую ножку, она перебрала все пять пальчиков, а потом нехотя притронулась к левой ноге. Она заплакала.
– Что с вами? – спросил врач. – Вы устали.
Она покачала головой, и слёзы покатились у неё по щекам. Доктор наклонился к ней.
– Дайте его мне.
Она была слишком слаба, чтобы запротестовать. Врач передал ребёнка на руки няньке.
– Положите его обратно в постельку.
– Сейчас.
Спящего мальчика унесли. Мать рыдала, уже не сдерживаясь.
– Бедняжка! Что с ним теперь будет!
Сиделка пробовала её успокоить; выбившись из сил, женщина перестала плакать. Доктор подошёл к столу в другом конце комнаты, где лежал прикрытый салфеткой труп новорожденного младенца. Приподняв салфетку, врач поглядел на безжизненное тельце. И, хотя кровать была отгорожена ширмой, женщина догадалась, что он делает.
– Мальчик или девочка? – шепотом спросила она у сиделки.
– Тоже мальчик.
Женщина ничего не сказала. В комнату вернулась нянька. Она подошла к больной.
– Филип так и не проснулся, – сказала она.
Воцарилось молчание. Доктор снова пощупал у больной пульс.
– Пожалуй, пока я здесь больше не нужен, – сказал он. – Зайду после завтрака.
– Я вас провожу, – предложила сиделка.
Они молча спустились по лестнице в переднюю. Доктор остановился.
– Вы послали за деверем миссис Кэри?
– Да.
– Как вы думаете, когда он приедет?
– Не знаю, я жду телеграмму.
– А что делать с мальчиком? Не лучше ли его куда-нибудь пока отослать?
– Мисс Уоткин согласилась взять его к себе.
– А кто она такая?
– Его крестная. Как по-вашему, миссис Кэри поправится?
Доктор покачал головой.
Неделю спустя Филип сидел на полу гостиной мисс Уоткин в Онслоу Гарденс. Он рос единственным ребёнком в семье и привык играть один. Комната была заставлена громоздкой мебелью, и на каждой оттоманке лежало по три больших пуфа. В креслах тоже лежали подушки. Филип стащил их на пол и, сдвинув легкие золочёные парадные стулья, построил затейливую пещеру, где мог прятаться от притаившихся за портьерами краснокожих. Приложив ухо к полу, он прислушивался к дальнему топоту стада бизонов, несущихся по прерии. Дверь отворилась, и он затаил дыхание, чтобы его не нашли, но сердитые руки отодвинули стул, и подушки повалились на пол.
– Ах ты, шалун! Мисс Уоткин рассердится.
– Ку-ку, Эмма! – сказал он.
Няня наклонилась, поцеловала его, а потом стала отряхивать и убирать подушки.
– Мы домой поедем? – спросил он.
– Да, я пришла за тобой.
– У тебя новое платье.
Шел 1885 год, и женщины подкладывали под юбки турнюры [1] . Платье было сшито из чёрного бархата, с узкими рукавами и покатыми плечами; юбку украшали три широкие оборки. Капор тоже был чёрный и завязывался бархотками. Няня не знала, как ей быть. Вопрос, которого она ждала, не был задан, и ей не на что было дать заранее приготовленный ответ.
– Почему же ты не спрашиваешь, как поживает твоя мама? – не выдержала она наконец.
– Я позабыл. А как поживает мама?
Теперь уже она могла ответить:
– Твоей маме хорошо. Она очень счастлива.
– Да?
– Мама уехала. Ты ее больше не увидишь.
Филип ничего не понимал.
– Почему?
– Твоя мама на небе.
Она заплакала, и Филип, хоть и не знал, в чём дело, заплакал тоже. Эмма
– высокая, костистая женщина со светлыми волосами и грубоватыми чертами лица – была родом из Девоншира и, несмотря на многолетнюю службу в Лондоне, так и не отучилась от своего резкого говора. От слёз она совсем растрогалась и крепко прижала мальчика к груди. Она понимала, какая беда постигла ребёнка, лишённого той единственной любви, в которой не было и тени корысти. Ей казалось ужасным, что он попадёт к чужим людям. Но немного погодя она взяла себя в руки.
– Тебя дожидается дядя Уильям, – сказала она. – Сходи попрощайся с мисс Уоткин, и мы поедем домой.
– Я не хочу с ней прощаться, – ответил он, почему-то стыдясь своих слёз.
– Ну ладно, тогда сбегай наверх и надень шляпу.
Он принёс шляпу. Эмма ждала его в прихожей. Из кабинета позади гостиной раздались голоса. Филип в нерешительности остановился. Он знал, что мисс Уоткин и её сестра разговаривают с приятельницами, и подумал – мальчику было всего девять лет, – что, если он к ним зайдёт, они его пожалеют.
– Я всё-таки пойду попрощаюсь с мисс Уоткин.
– Вот молодец, сходи, – похвалила его Эмма.
– Ты сперва им скажи, что я сейчас приду.
Ему хотелось получше обставить прощание. Эмма постучала в дверь и вошла. Он услышал, как она говорит:
– Филип хочет с вами проститься.
Разговор сразу смолк, и Филип, прихрамывая, вошёл в кабинет. Генриетта Уоткин была краснолицая, тучная дама с крашеными волосами. В те дни крашеные волосы были редкостью и привлекали всеобщее внимание; Филип слышал немало пересудов на этот счёт у себя дома, когда крестная вдруг изменила свою окраску. Жила она вдвоём со старшей сестрой, которая безропотно смирилась со своими преклонными годами. В гостях у них были две незнакомые Филипу дамы; они с любопытством разглядывали мальчика.
– Бедное моё дитя, – произнесла мисс Уоткин и широко раскрыла Филипу объятия.
Она заплакала. Филип понял почему она не вышла к обеду и надела чёрное платье. Ей было трудно говорить.
– Мне надо домой, – прервал наконец молчание мальчик.
Он высвободился из объятий мисс Уоткин, и она поцеловала его на прощание. Потом Филип подошёл к её сестре и простился с ней. Одна из незнакомых дам спросила, можно ли ей тоже его поцеловать, и он степенно разрешил. У него хоть и текли слёзы, но ему очень нравилось, что он причина такого переполоха; он с удовольствием побыл бы ещё, чтобы его опять приласкали, но почувствовал, что мешает, и сказал, что Эмма, наверно, его дожидается. Мальчик вышел из комнаты. Эмма спустилась в помещение для прислуги поговорить со своей знакомой, и он остался ждать её на площадке. До него донесся голос Генриетты Уоткин:
– Его мать была моей самой близкой подругой. Никак не могу примириться с мыслью, что она умерла.
– Не надо было тебе ходить на похороны, Генриетта! – сказала сестра. – Я так и знала, что ты вконец расстроишься.
В беседу вмешалась одна из незнакомых дам:
– Бедный малыш! Остался круглым сиротой – вот ужас! Он, кажется, ещё и хромой?
– Да, от рождения. Бедная мать так всегда горевала!
Пришла Эмма. Они сели на извозчика, и Эмма сказала кучеру, куда ехать.
Когда они подъехали к дому, где умерла миссис Кэри – он стоял на унылой, чинной улице между Ноттинг-Хилл-гейт и Хай-стрит в Кенсингтоне, – Эмма повела Филипа прямо в гостиную. Дядя писал благодарственные письма за присланные на похороны венки. Один из них, принесённый слишком поздно, лежал в картонной коробке на столе в прихожей.
– Вот и Филип, – сказала Эмма.
Мистер Кэри неторопливо привстал и обменялся с мальчиком рукопожатием. Потом подумал, нагнулся и поцеловал ребёнка в лоб. Это был человек невысокого роста, склонный к полноте. Волосы он носил длинные и зачесывал набок, чтобы скрыть лысину, а лицо брил. Черты лица были правильные, и в молодости мистер Кэри, наверно, считался красивым. На часовой цепочке он носил золотой крестик.
– Ну, Филип, ты теперь будешь жить со мной, – сказал мистер Кэри. – Ты рад?
Два года назад, когда Филип перенёс оспу, его послали в деревню погостить к дяде-священнику, но в памяти у него сохранились только чердак и большой сад; дядю и тетю он не запомнил.
– Да.
– Мы теперь с тётей Луизой будем тебе вместо отца и матери.
Губы у мальчика задрожали, он покраснел, но ничего не ответил.
– Твоя дорогая мама оставила тебя на моё попечение.
Мистеру Кэри нелегко было разговаривать с детьми. Когда пришла весть, что жена его брата при смерти, он тут же отправился в Лондон, но по дороге только и думал о том, какую возьмёт на себя обузу, если будет вынужден заботиться о племяннике. Ему было далеко за пятьдесят, с женой они прожили тридцать лет, но детей у них не было; мысль о появлении в доме мальчишки, который мог оказаться сорванцом, его совсем не радовала. Да и жена брата никогда ему особенно не нравилась.
– Я отвезу тебя завтра же в Блэкстебл, – сказал он.
– И Эмму тоже?
Ребёнок положил свою ручонку в руку няни, и Эмма её сжала.
– Боюсь, что Эмме придётся с нами расстаться, – сказал мистер Кэри.
– А я хочу, чтобы Эмма поехала со мной.
Филип заплакал, и няня тоже не смогла удержаться от слёз. Мистер Кэри беспомощно глядел на них обоих.
– Попрошу вас оставить нас с Филипом на минутку одних.
– Пожалуйста, сэр.
Филип цеплялся за неё, но она ласково отвела его руки. Мистер Кэри посадил мальчика на колени и обнял.
– Не плачь, – сказал он. – Ты уже большой – стыдно, чтобы за тобой ходила няня. Скоро всё равно придётся отправить тебя в школу.
– А я хочу, чтобы Эмма поехала со мной! – твердил ребёнок.
– Это стоит много денег. А твой отец оставил очень мало. Не знаю, куда всё девалось. Тебе придётся считать каждое пенни.
Накануне мистер Кэри сходил к поверенному, который вёл все дела их семьи. Отец Филипа был хирургом с хорошей практикой, и его работа в клинике, казалось, должна была дать ему обеспеченное положение. Но после его скоропостижной смерти от заражения крови, к всеобщему удивлению, выяснилось, что он не оставил вдове ничего, кроме страховой премии и дома на Брутен-стрит. Умер он полгода назад, и миссис Кэри, слабая здоровьем и беременная, совсем потеряв голову, сдала дом за первую предложенную ей цену. Свою мебель она отправила на склад, а для того чтобы не терпеть во время беременности неудобства, сняла на год целый меблированный дом, платя за него, по мнению священника, бешеные деньги. Правда, она никогда не умела экономить и была неспособна сократить расходы в соответствии со своим новым положением. То немногое, что ей оставил муж, она растратила, и теперь, когда все издержки будут покрыты, на содержание мальчика до его совершеннолетия останется не больше двух тысяч фунтов. Но всё это трудно было объяснить Филипу, который продолжал горько рыдать.
– Пойди лучше к Эмме, – сказал мистер Кэри, понимая, что няне будет легче утешить ребёнка.
Филип молча слез с дядиных коленей, но мистер Кэри его удержал.
– Нам надо завтра ехать, в субботу я должен приготовиться к воскресной проповеди. Скажи Эмме, чтобы она сегодня же собрала твои вещи. Можешь взять все свои игрушки. И, если хочешь, выбери по какой-нибудь вещице на память об отце и матери. Все остальное будет продано.
Мальчик выскользнул из комнаты. Мистер Кэри не привык трудиться; он вернулся к своим эпистолярным занятиям с явным неудовольствием. Сбоку на столе лежала пачка счетов, которые очень его злили. Один из них казался ему особенно возмутительным. Сразу же после смерти миссис Кэри Эмма заказала в цветочном магазине целый лес белых цветов, чтобы украсить комнату умершей. Какая пустая трата денег! Эмма слишком много себе позволила. Даже если бы в этом не было необходимости, он всё равно бы её уволил.
А Филип подошёл к ней, уткнулся головой ей в грудь и зарыдал так, словно у него разрывалось сердце. Она же, чувствуя, что любит его почти как родного сына – Эмму наняли, когда ему не было ещё и месяца, – утешала его ласковыми словами. Она обещала часто его навещать, говорила, что никогда его не забудет; рассказывала ему о тех местах, куда он едет, и о своём доме в Девоншире – отец её взимал пошлину за проезд по дороге, ведущей в Эксетер, у них были свои свиньи и корова, а корова только что отелилась… У Филипа высохли слёзы, и завтрашнее путешествие стало казаться ему заманчивым. Эмма поставила мальчика на пол – дел было ещё много, – и Филип помог ей вынимать одежду и раскладывать на постели. Эмма послала его в детскую собирать игрушки; скоро он уже весело играл.
Но потом ему надоело играть одному, и он прибежал в спальню, где Эмма укладывала его вещи в большой сундук, обитый жестью. Филип вспомнил, что дядя разрешил ему взять что-нибудь на память о папе и маме. Он сказал об этом Эмме и спросил, что ему лучше взять.
– Сходи в гостиную и погляди, что тебе больше нравится.
– Там дядя Уильям.
– Ну и что же? Вещи-то ведь твои.
Филип нерешительно спустился по лестнице и увидел, что дверь в гостиную отворена. Мистер Кэри куда-то вышел. Филип медленно обошёл комнату. Они жили в этом доме так недолго, что в нём было мало вещей, к которым он успел привязаться. Комната казалась ему чужой, и Филипу ничего в ней не приглянулось. Он помнил, какие вещи остались от матери и что принадлежало хозяину дома. Наконец, он выбрал небольшие часы – мать говорила, что они ей нравятся. Взяв часы, Филип снова понуро поднялся наверх. Он подошёл к двери материнской спальни и прислушался. Никто не запрещал ему туда входить, но он почему-то чувствовал, что это нехорошо. Мальчику стало жутко, и сердце у него испуганно забилось; однако он всё-таки повернул ручку. Он сделал это потихоньку, словно боясь, что его кто-то услышит, и медленно отворил дверь. Прежде чем войти, он собрался с духом и немножко постоял на пороге. Страх прошёл, но ему по-прежнему было не по себе. Филип тихонько прикрыл за собой дверь. Шторы были опущены, и в холодном свете январского полдня комната казалась очень мрачной. На туалете лежали щетка миссис Кэри и ручное зеркальце, а на подносике – головные шпильки. На каминной доске стояли фотографии отца Филипа и его самого. Мальчик часто бывал в этой комнате, когда мамы здесь не было, но сейчас всё здесь выглядело как-то по-другому. Даже у стульев – и у тех был какой-то непривычный вид. Кровать была постелена, словно кто-то собирался лечь спать, а на подушке в конверте лежала ночная рубашка.
Филип открыл большой гардероб, битком набитый платьями, влез в него, обхватил столько платьев, сколько смог, и уткнулся в них лицом. Платья пахли духами матери. Потом Филип стал выдвигать ящики с её вещами; белье было переложено мешочками с сухой лавандой, запах был свежий и очень приятный. Комната перестала быть нежилой, и ему показалось, что мать просто ушла погулять. Она скоро придёт и поднимется к нему в детскую, чтобы выпить с ним чаю. Ему даже почудилось, что она только что его поцеловала.
Неправда, что он никогда больше её не увидит. Неправда, потому что этого не может быть. Филип вскарабкался на постель и положил голову на подушку. Он лежал не шевелясь и почти не дыша.
Свежие комментарии