Ему никак не удавалось выбросить её из головы. Он издевался над своей глупостью: нелепо было принимать близко к сердцу слова какой-то официантки, этой бледной немочи; но странное чувство унижения не проходило. Пусть никто не знал об этой обиде, кроме Дансфорда – да и тот, конечно, давно позабыл, – Филип чувствовал, что не успокоится, пока ей не отплатит. Он стал раздумывать, как это сделать. Надо каждый день ходить в кафе; он явно произвёл на неё неприятное впечатление, но сумеет её задобрить, теперь уж он не скажет ничего, что могло бы задеть даже самого придирчивого человека. Так он и поступил, но потерпел неудачу. Когда, входя в кафе, он с ней здоровался, она отвечала ему, но как-то раз промолчал, чтобы посмотреть, не поздоровается ли она первая, и она не проронила ни слова. Филип в душе выругал её словом, которое порой и можно применить к представительницам женского пола, но в обществе лучше не употреблять, однако чай он заказал с невозмутимым видом. Решив не произносить ни звука, он вышел из кафе, не попрощавшись. Он дал себе слово больше туда не ходить, но на следующий день в положенный час не мог найти себе места. Он старался думать о чём-нибудь другом, но рассудок ему не подчинялся. Наконец он воскликнул в отчаянии:
– Ну, а в общем-то, почему бы и не пойти туда, если мне так этого хочется!
Борьба с самим собой отняла много времени, и, когда он вошёл в кафе, было уже около семи часов.
– А я думала, что вы уже не придёте, – сказала Милдред, когда он сел за столик.
Сердце его ёкнуло, и он почувствовал, что краснеет.
– Не мог раньше прийти. Задержался.
– Небось, людей на части резали?
– Не такой уж я живодёр.
– Вы ведь студент?
– Да.
По-видимому, её любопытство было удовлетворено. Она отошла; в этот поздний час никого за её столиками не было, и она погрузилась в чтение дешевого романа. В то время книжный рынок был завален макулатурой, изготовляемой литературными поденщиками на потребу малограмотному читателю. Филип был окрылён – она сама с ним заговорила; он уже предвкушал тот день, когда сможет отыграться и выложить ей всё, что о ней думает. Ну и приятно же будет сказать, как он её презирает. Он посмотрел на неё. У неё и в самом деле красивый профиль; удивительно: у английских девушек из простонародья часто бывают такие тонкие лица, что просто дух захватывает; но от её лица веяло ледяным холодом, а зеленоватый оттенок кожи придавал ему нездоровый вид. Все официантки были одеты одинаково: простые черные платья с белым передником, нарукавниками и наколкой. Пока она сидела, склонившись над книгой (и шевелила губами, читая), Филип сделал с неё карандашный набросок на листке бумаги, который нашёл в кармане; уходя, он оставил его на столе. Это была удачная мысль: когда он пришёл на следующий день, она ему улыбнулась.
– Вот не думала, что вы умеете рисовать, – сказала она.
– Я два года учился живописи в Париже.
– Я показала картинку, которую вы вчера оставили, нашей заведующей, – она прямо рот разинула. Это вы меня срисовали?
– Вас, – сказал Филип.
Когда она отправилась за чаем, к нему подошла другая официантка.
– Я видела, – сказала она, – какую вы нарисовали картинку с мисс Роджерс. Как живая, точь-в-точь!
Так он узнал ее фамилию; когда пришло время спросить счёт, он её окликнул.
– Оказывается, вы знаете, как моя фамилия, – сказала она, подойдя.
– Мне её назвала ваша подружка, когда говорила со мной насчёт рисунка.
– Она хочет, чтобы вы и её нарисовали. И даже не думайте. А то как станут все приставать, конца этому не будет. – Она добавила без всякой паузы, с какой-то странной непоследовательностью: – Где этот парень, который ходил сюда с вами? Он что, уехал?
– Оказывается, вы его запомнили, – сказал Филип.
– Что ж, он симпатичный молодой человек.
Филип вдруг поймал себя на каком-то непривычном ощущении. У Дансфорда были красивые вьющиеся волосы, свежий цвет лица и великолепная улыбка. Филип с завистью подумал об этих его преимуществах.
– Мой приятель влюбился, – сказал он со смешком.
Медленно прихрамывая по дороге домой, Филип мысленно повторял весь их разговор. Теперь она с ним стала очень мила. Как-нибудь, когда представится случай, он предложит нарисовать её получше; это должно ей понравиться: у неё необыкновенное лицо и прелестный профиль, даже зеленоватый цвет кожи казался ему привлекательным. Он попытался с чем-нибудь его сравнить; сперва ему пришёл на память гороховый суп, но он с негодованием отбросил подобное сравнение, потом он подумал о лепестках чайной розы – такой цвет у её бутона, если его раскрыть, пока он ещё не распустился. Он уже не чувствовал к ней вражды.
«А она довольно милая», – сказал он себе.
С его стороны глупо на неё обижаться – наверно, он сам виноват: она не хотела грубить, ему давно пора привыкнуть, что он с первого взгляда производит на людей дурное впечатление. Успех рисунка ему льстил; теперь, когда она знала за ним этот маленький талант, она смотрела на него с большим интересом. На следующий день он места себе не находил. Ему даже пришла в голову мысль пойти в кафе позавтракать, но он знал, что в это время там полно народу и Милдред всё равно не сумеет с ним поговорить. Он уже давно прекратил чаепития с Дансфордом и ровно в половине пятого (раз десять посмотрев на часы) отправился в кафе.
Милдред сидела к нему спиной. Она разговаривала с тем самым немцем, которого Филип раньше видел здесь ежедневно. Две недели назад он пропал и больше не показывался. Она смеялась, слушая, что он говорит. Смех у неё был резкий, вульгарный, Филипа даже передернуло. Он её окликнул, но она не обратила внимания; он позвал её снова; наконец, рассердившись – Филип был не слишком терпелив, – он постучал тростью по столу. Она подошла с недовольным видом.
– Здравствуйте, – сказал он.
– Вам очень некогда?
Она смотрела на него сверху вниз тем наглым взглядом, который был ему уже так хорошо знаком.
– Что это с вами? – спросил он.
– Будьте любезны, закажите, что вам угодно, я принесу. Некогда мне тут болтать с вами целый вечер.
– Пожалуйста, чаю и поджаренную булочку, – коротко ответил Филип.
Он был в бешенстве. У него с собой была вечерняя газета, и, когда она принесла чай, он читал ее и даже не поднял головы.
– Оставьте счёт, чтобы мне больше вас не беспокоить, – холодно произнёс он.
Она выписала счёт, положила его на стол и вернулась к своему немцу. Минуту спустя они оживленно болтали. Это был мужчина среднего роста с круглой головой, характерной для тевтонской расы, и землистым лицом, на котором красовались пышные щетинистые усы; на немце был длинный сюртук и серые брюки, а на жилете болталась массивная золотая цепочка. Филипу показалось, что другие официантки посматривают то на него, то на эту парочку и обмениваются многозначительными взглядами. Он был уверен, что над ним смеются, и кровь его кипела. Он ненавидел Милдред всей душой. Самое лучшее было не ходить больше в это кафе, но он злился, что его оставили в дураках, и наконец придумал, как показать ей своё презрение. На следующий день он сел за столик другой официантки. Дружок Милдред был тут как тут, и она снова с ним болтала. На Филипа она не обратила ровно никакого внимания. Но, уходя, он выбрал момент, когда она шла ему навстречу; поравнявшись, он посмотрел на неё так, словно никогда раньше не видел. Он повторял этот маневр три или четыре дня подряд. Он ждал, что она с ним заговорит – может быть, спросит, почему он больше не садится за её столики, – и даже подготовил оскорбительный ответ. Он знал, как всё это глупо, но ничего не мог с собой поделать. Она снова одержала верх. Немец внезапно исчез, но Филип продолжал садиться за другие столики. А она на него даже не глядела. Он вдруг понял, что все его ухищрения ей глубоко безразличны; он мог стараться сколько угодно – на неё это никак не действовало.
«Ну, это ещё не конец», – сказал он себе.
На другой день он снова сел на старое место и, когда она подошла, поздоровался как ни в чем не бывало. Лицо его было спокойно, но сердце бешено билось. В то время публика вдруг увлеклась опереттой, и он не сомневался, что Милдред с радостью пошла бы в театр.
– Послушайте, – сказал он без всяких предисловий, – не хотите ли как-нибудь вечерком со мной поужинать, а потом пойти на «Красавицу из Нью-Йорка»? Я возьму места в партере.
Последнюю фразу он добавил, чтобы усилить искушение. Он знал, что, когда девушки её круга бывали в театре, они брали билеты на галерку; даже когда их приглашал мужчина, им редко приходилось сидеть ниже последнего яруса. Бледное лицо Милдред оставалось невозмутимым.
– Ну что ж, пожалуй, – сказала она.
– Когда вам удобно?
– По четвергам я кончаю работу рано.
Они условились о встрече. Милдред жила у своей тётки в Херн-хилле. Спектакль начинался в восемь, так что поужинать надо было в семь. Она предложила встретиться на вокзале Виктории в зале ожидания второго класса. Никакого удовольствия она не выказала и приняла приглашение так, словно делала ему одолжение. Филип почувствовал досаду.
Свежие комментарии