Когда сбор хмеля кончился, Филип вместе со всеми Ательни вернулся в Лондон; в кармане у него лежало извещение о том, что он принят ординатором терапевтического отделения в больницу св.Луки. Он снял скромную квартиру в Вестминстере и в начале октября приступил к своим обязанностям. Работа была интересная и разнообразная, он каждый день узнавал что-то новое и чувствовал, что понемногу начинает приносить пользу; к тому же он часто виделся с Салли. Такая жизнь ему казалась необычайно приятной. К шести часам он уже был совершенно свободен – кроме тех дней, когда вёл амбулаторный приём, – и отправлялся в мастерскую, где училась Салли, чтобы встретить её после работы. Против «служебного входа» или чуть подальше, на углу, всегда дежурило несколько молодых людей, и девушки, выходившие из мастерской попарно или маленькими группами, подталкивали друг друга локтями и хихикали, узнавая своих ухажёров. Салли в гладком чёрном платье была совсем непохожа на ту деревенскую девчонку, которая собирала с ним хмель. Она быстро выходила из мастерской, но замедляла шаг, как только он её нагонял, и улыбалась ему своей спокойной улыбкой. Они шли рядом по людной улице. Он рассказывал ей о своей работе в больнице, а она – о том, что делали сегодня в мастерской. Филип знал по именам девушек, с которыми она работала. Оказалось, что Салли обладает острым, хотя и сдержанным, чувством юмора: её замечания по поводу товарок или их молодых людей были полны неожиданного комизма. У неё была способность подметить характерную деталь и рассказать о ней с самым серьёзным видом, словно тут не было ничего смешного, но с такой убийственной точностью, что Филип покатывался со смеху. Тогда она поглядывала на него краешком глаза, который лучился от смеха, – видно, она понимала комизм того, что рассказывает. Здоровались они за руку и прощались так же официально. Однажды Филип предложил ей зайти к нему выпить чаю, но она отказалась.
– Нет, не хочу. Это будет странно выглядеть.
Они никогда не заговаривали о любви. Ей, по-видимому, вполне хватало его общества во время этих прогулок. Однако Филип был убеждён, что она рада с ним бывать. Она оставалась для него такой же загадкой, как и в начале их отношений. Её поведение было ему непонятно, но, чем больше он её узнавал, тем больше к ней привязывался: она была расторопна и сдержанна, в ней было какое-то удивительное прямодушие; чувствовалось, что можно на неё положиться во всём.
– Ты необыкновенно хороший человек, – сказал он как-то ей ни с того ни с сего.
– Да, небось, ничуть не лучше других, – ответила она.
Филип знал, что не любит её. Он чувствовал к ней огромную симпатию; ему с ней было хорошо – удивительно, до чего ему с ней было покойно, – к тому же, как ни смешно это звучит, он питал уважение к этой девятнадцатилетней швейке. И его восхищало её завидное здоровье. Она была великолепным образцом человеческой породы, без всякого изъяна, а физическое совершенство всегда вызывало у него благоговение. Он чувствовал себя недостойным её.
Но вот однажды, недели через три после их возвращения в Лондон, они шли рядом, и он заметил, что она как-то особенно молчалива. На её всегда таком ясном лбу пролегла тонкая черточка; казалось, она вот-вот нахмурится.
– Что случилось? – спросил он её.
Она смотрела не на него, а прямо перед собой; щёки её густо зарумянились.
– Не знаю.
Он мгновенно понял, что она хотела сказать. Сердце его вздрогнуло, и он почувствовал, что от лица отхлынула кровь.
– Ты думаешь? Ты боишься, что ты…
Он осекся. Слова застряли у него в горле. Такая возможность никогда не приходила ему в голову. Тут он увидел, что губы её задрожали и она изо всех сил старается не заплакать.
– Я ещё не уверена. Может, всё и обойдётся.
Они молча дошли до угла Чансери-лейн, где он всегда с ней прощался. Она протянула ему руку и улыбнулась.
– Рано ещё беспокоиться. Будем надеяться, что всё обойдётся.
Он расстался с ней в полном смятении; в голове его беспорядочно теснились мысли. Ну и дурак! Безмозглый, непроходимый дурак! Он злобно ругал себя, твердя одно и то же десятки раз. Как он себя презирал! Нужно же было попасть в такую петлю! Мысли его безудержно неслись, обгоняя друг друга, путаясь, словно части головоломки, в каком-то ужасном кошмаре, и он с отчаянием спрашивал себя, что же он будет делать. Будущее, казалось, было так ясно; всё, о чём он долго мечтал, стало, наконец, осуществимым, а вот теперь его невообразимая глупость воздвигла это новое препятствие. Филипу никогда не удавалось побороть в себе то, что, как он знал, мешало ему спокойно существовать, – своей страсти жить завтрашним днём; едва только успел он устроиться на работу в больнице, как все его помыслы уже были обращены на будущие странствия. Раньше он часто принуждал себя не думать о будущем – ведь от этих мыслей он только впадал в отчаяние; но теперь, когда цель была так близка, он не видел вреда в том, чтобы уступить непреодолимому влечению. Прежде всего он поедет в Испанию. Это была страна его мечты; он проникся её духом, её романтикой и величием её истории; он чувствовал, что в ней он отыщет то, чего ему не может дать никакая другая страна. Он знал её прекрасные старинные города так, словно с детства бродил по их кривым улочкам, – Кордову, Севилью, Толедо, Леон, Таррагону, Бургос. Самыми близкими ему художниками были великие испанские мастера; у него замирала душа, когда он представлял себе свой восторг перед теми творениями, которые столько говорили его наболевшему, беспокойному сердцу. Он прочёл её великих поэтов, куда лучше выразивших душу своего народа, чем поэты других стран, ибо вдохновение своё они черпали не из источников, общих для всей мировой литературы: их вдохновляли выжженные, напоенные горьким запахом равнины и суровые скалы родной земли. Ещё несколько месяцев, и он услышит язык, который лучше всего выражает величие души и страсти. Природный вкус подсказывал ему, что Андалузия, быть может, слишком податлива, чувственна и даже вульгарна, чтобы утолить его пыл; Филипа больше влекли открытые ветрам просторы Кастилии и каменистые громады Арагона и Леона. Он сам ещё толком не знал, что он там встретит, но чувствовал: в Испании он обретёт силу, которая поможет ему легче воспринять все чудеса ещё более далёких и чуждых ему стран.
Ведь это будет только начало. Он связался с различными пароходными компаниями, которые нанимали на свои суда врачей; он знал пути этих судов, выяснил у плававших на них людей все преимущества и недостатки каждой линии. Он заранее отказался от службы на судах компаний «Ориент» и «П. и О.», зная, как трудно получить на них место; к тому же на этих пассажирских линиях и у судового врача мало оставалось досуга; но были и другие компании – их большие торговые суда неторопливо плыли на Восток, заходя в самые различные порты и простаивая там от одного дня до двух недель, – вам хватало времени, чтобы все осмотреть, а часто удавалось даже съездить в глубь страны. Жалованье было маленькое, и питание разве что сносное, вот почему на эти должности находилось немного желающих; врач с лондонским дипломом мог наверняка рассчитывать, что его возьмут. И, так как на этих судах не бывало пассажиров, кроме какого-нибудь случайного попутчика, плывшего по своим делам из одного Богом забытого места в другое, жизнь на борту шла мирно и привольно. Филип повторял наизусть список портов, куда они заходили, и перед ним вставали видения, озарённые тропическим солнцем, сверкающие волшебными красками и полные кипучей, таинственной, напряжённой жизни. Жизнь – вот чего он жаждал! Наконец-то он столкнётся с жизнью лицом к лицу. И, быть может, в Токио или Шанхае он поступит на другое судно и попадёт на южные острова Тихого океана. Врачи нужны повсюду. А вдруг ему удастся пройти в глубь лесов Бирмы, побывать в густых джунглях Суматры или Борнео? Он ведь ещё молод, и времени у него сколько угодно. К Англии его ничто не привязывает, у него нет друзей; он может годами бродить по миру, познавая красоту, чудеса и щедрость жизни.
И вот – новая напасть. Он не верил, что Салли ошиблась; у него было какое-то странное убеждение, что она права: в конце концов тут не было ничего удивительного, слепому видно, что природа создала её для материнства. Он знал, что ему делать. Он не может позволить глупой случайности сбить его хоть на шаг с избранного пути. Он вспомнил Гриффитса; легко себе представить, с каким безразличием этот молодой человек принял бы подобную весть; он сказал бы: «Какая досада!» – и тут же, как человек разумный, сбежал; он предоставил бы девушке самой выпутываться из неприятностей. Филип утешал себя, что, раз беда случилась, значит, её нельзя было избежать. Он виноват не больше, чем Салли: она взрослая девушка и знала, что ей грозит, понимала, чем рискует. Нельзя позволить какой-то случайности разрушить все его жизненные планы. Он один из тех, кому дано остро ощущать скоротечность бытия; как же ему не пользоваться каждым мгновением! Он сделает для Салли все, что возможно; он сейчас в силах дать ей приличную сумму. Волевой человек ни за что не позволит, чтобы ему помешали достигнуть цели.
Филип убеждал себя, понимая, что не сможет так поступить. Ни за что; Он себя знал.
– Воли у меня ни на грош, – бормотал он с отчаянием.
Она доверилась ему и была к нему так добра. Разве он мог совершить поступок, который, как бы он его ни оправдывал, всё равно был подлым! Мысль о том, что Салли несчастна, не даст ему во время путешествия ни минуты покоя. А ее отец и мать! Они всегда относились к нему душевно, нельзя же платить им чёрной неблагодарностью! Единственное, что ему оставалось, – это как можно скорее жениться на Салли. Он напишет доктору Сауту, сообщит, что женится, и, если тот ещё не раздумал, примет его предложение. Лечить бедноту – самое подходящее для него дело; там не будут обращать внимания на его хромоту и насмехаться над тем, что у него такая простенькая жена. Странно было думать о Салли как о жене – у него сразу просыпалось какое-то непривычное чувство нежности; к сердцу приливала горячая волна, когда он вспоминал о том, что у него скоро родится ребёнок. Он не сомневался, что доктор Саут обрадуется его приезду, и представлял себе, как они с Салли заживут в рыбачьей деревушке. У них будет маленький домик у самого моря; сев у окна, он сможет смотреть на проходящие корабли
– они поплывут в те страны, куда ему уже никогда не попасть. А вдруг в этом-то и есть высшая мудрость? Кроншоу говорил, что счастлив тот, кто силой воображения подчиняет своей власти державных близнецов – пространство и время; он может пренебречь фактами. И он прав. «Навек твоя любовь, навек её краса».
Свадебным подарком жене будут все его возвышенные мечты. Да, он принесёт себя в жертву. Филип был упоен красотой своего подвига и думал о нём весь вечер. Он так разволновался, что не смог читать. Его потянуло из дома на улицу, и он зашагал по Бэрдкейдж-уок; на сердце у него было радостно, он был вне себя от нетерпения. Ему хотелось поскорее увидеть, какое счастливое лицо будет у Салли, когда она услышит его предложение; если бы не было так поздно, он побежал бы к ней не мешкая. Он рисовал себе долгие вечера, которые они будут просиживать с ней в уютной гостиной – шторы они не опустят, чтобы можно было видеть море, – он с книгой, она с шитьем в руках; тень от абажура сделает её милое лицо ещё красивее. Они вместе будут растить своего ребёнка, а когда её глаза встретятся с его глазами, он увидит в них сияние любви. Рыбаки с их жёнами, которых он будет лечить, очень к ним привяжутся, а они с Салли в свою очередь разделят с этими простыми людьми их радости и горести. Но мысли его всё время возвращались к сыну – его ребёнку и её. Он уже чувствовал к этому ребёнку страстную привязанность. Мысленно он гладил его стройные ножки; он знал, что ребёнок будет красивым; он передаст ему по наследству все свои мечты о богатой, бурной жизни. И, вспоминая долгий искус своей юности, он принимал его без сожаления. Он принимал своё уродство, которое так калечило его жизнь; он знал, что оно ожесточило его душу, но именно благодаря ему он приобрёл благотворную способность к самопознанию. Без неё он не мог бы так остро ощущать красоту, страстно любить искусство и литературу, взволнованно следить за сложной драмой жизни. Издевки и презрение, которым он подвергался, заставили его углубиться в себя и вырастили цветы – теперь уже они никогда не утратят своего аромата. Он понял, что гармония, совершенство – редчайшее явление на свете. У каждого свой недостаток, телесный или духовный; он перебрал в памяти всех, кого знал (весь мир – это больница, тщетно искать в нём гармонии): перед его мысленным взором прошла вереница изуродованных тел, искалеченных душ, больных физически – сердцем или лёгкими, больных психически – с атрофией воли, со страстью к алкоголю. Они ведь были беспомощными орудиями слепого случая. Он прощал Гриффитсу его предательство и Милдред – муки, которые она ему причинила. Что они могли с собой поделать? Мудрость в том, чтобы брать от людей хорошее и быть терпимым к дурному. В памяти его возникли слова умирающего Бога:
«Прости им, ибо не ведают, что творят».
Свежие комментарии