На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Славянская доктрина

6 444 подписчика

Свежие комментарии

  • Misha Glusch
    я не собираюсь из своего кармана кормить, поить, одевать, обогревать, охранять, лечить (сука!) и тд этих вурдалаков, ...Дискуссия о смерт...
  • Юрий Ильинов
    СБУ задержала подполковника группировки ВСУ «Хортица» по подозрению якобы в работе на ФСБ РФ Старший офицер ВСУ в зва...Бортников: первич...
  • Юрий Ильинов
    «Смертникам деньги не нужны»: кто стоит за терактом в «Крокусе» Скотт Риттер: радикальные исламисты не причастны к т...Бортников: первич...

Уильям Сомерсет Моэм. Бремя страстей человеческих. стр.32

32

Увидев дядю и тётю, Филип был удивлён. Раньше он не замечал, что они такие старые. Священник встретил его с обычным – впрочем, в меру дружелюбным – равнодушием. Он ещё больше потолстел, полысел и поседел. Филип теперь знал, что дядя – человек ничтожный. Черты его лица говорили о безволии и самовлюблённости. Тётя Луиза нежно обняла Филипа и расцеловала его со слезами радости. Филип был тронут и смущён; прежде он не сознавал, как горячо она его любит.

– Время тянулось без тебя так медленно, – сказала она сквозь слёзы.

Она гладила его руки и заглядывала ему в лицо счастливыми глазами.

– Ты вырос. Ты теперь настоящий мужчина.

На его верхней губе чуть пробивались усы. Он купил бритву и время от времени очень осторожно сбривал пушок с гладкого подбородка.

– Мы так по тебе скучали, – сказала тётя. А потом робко, прерывающимся голосом спросила: – Ты рад, что вернулся домой?

– Да, конечно.

Она была так худа, что выглядела почти прозрачной; руки, которыми она обвила его шею, были хрупки, как косточки цыплёнка, а её увядшее личико покрыто густой сетью морщин. Седые кудряшки, которые она все ещё носила по моде своей юности, придавали ей странный, трогательный вид; её маленькое высохшее тело было как осенний лист – казалось, его унесёт первый резкий порыв ветра. Филип понял, что эти два маленьких, незаметных человека уже отошли от всего; они принадлежали к прежнему поколению и теперь терпеливо, с какой-то тупой покорностью ожидали смерти; и он, в расцвете молодости и сил, сгорая от жажды необыкновенных приключений, с ужасом глядел на эти зря прожитые жизни. Эти люди ничего не свершили, и, когда уйдут, от них не останется и следа. Филип почувствовал острую жалость к тёте Луизе и внезапно понял, что любит её за то, что она любит его.

В комнату вошла мисс Уилкинсон, которая сперва из деликатности не показывалась, чтобы дать мистеру и миссис Кэри возможность поздороваться с племянником наедине.

– Познакомься с мисс Уилкинсон, Филип, – сказала миссис Кэри.

– Блудный сын вернулся под отчий кров, – произнесла та, протягивая руку. – Я принесла блудному сыну розу в петлицу.

С веселой улыбкой она приколола к лацкану Филипа цветок, сорванный ею в саду. Филип покраснел и почувствовал себя неловко. Он знал, что мисс Уилкинсон – дочь священника, у которого когда-то был помощником дядя Уильям. Дочерей священников он повидал на своём веку немало; все они носили плохо сшитые платья и грубую обувь. Одевались они, как правило, во все чёрное (в детские годы Филипа жёны и дочери священнослужителей избегали ярких нарядов), волосы причесывали кое-как и распространяли вызывающий запах туго накрахмаленного белья. Женственность считалась у них чем-то неприличным; все они, старые и молодые, были похожи друг на друга и воинствующе религиозны. Близость к церкви побуждала их смотреть на всё остальное человечество властно и несколько свысока.

Мисс Уилкинсон выглядела совсем иначе. На ней было платье из белого муслина с узором из серых цветов, на ногах ажурные чулки и остроносые туфли на высоких каблуках. Неопытному Филипу показалось, что одета она очень нарядно, – он не понимал, что её платье отдаёт дешёвым шиком. Волосы её были тщательно причесаны, и посреди лба красовался туго закрученный локон – чёрный как смоль, жёсткий и блестящий; казалось, ничто не может привести его в беспорядок. Глаза у неё были большие и чёрные, а нос слегка орлиный; в профиль она напоминала хищную птицу, однако, если смотреть на неё спереди, казалась даже привлекательной. Она часто улыбалась, но рот у неё был большой, и ей приходилось прятать слишком крупные и жёлтые, зубы. Но больше всего Филипа смутило то, что мисс Уилкинсон была густо напудрена: он придерживался весьма строгих взглядов на то, как должна вести себя женщина, и считал, что даме неприлично пудриться; однако мисс Уилкинсон, безусловно, была леди: ведь отец её принадлежал к духовному званию, а всякий священник – джентльмен.

Филип решил, что мисс Уилкинсон ему определённо не нравится. Говорила она, неизвестно почему, с лёгким французским акцентом, хотя родилась и воспитывалась в самом сердце Англии. Её улыбка показалась ему жеманной, её кокетливые манеры его раздражали. Дня три он держался с ней сдержанно и враждебно, но мисс Уилкинсон этого как будто не замечала. Она была сама приветливость. Все её речи были обращены почти к одному Филипу, и ему льстило, что она постоянно спрашивала его мнение. Она умела его рассмешить, а Филип был неравнодушен к людям, которые его забавляли; он и сам иногда любил сострить и радовался, встретив благодарного слушателя. А у священника и у миссис Кэри недоставало чувства юмора; они не смеялись, когда он шутил. Постепенно Филип привык к мисс Уилкинсон, перестал её стесняться, и она начала ему нравиться; он уже находил её французский акцент пикантным; к тому же на вечеринке у доктора она была одета куда лучше других. Её синее фуляровое платье в крупную белую горошину произвело фурор, и Филипу это было понятно.

– Я уверен, что они вас осуждают, – сказал он ей со смехом.

– Всю жизнь мечтала, чтобы меня принимали за падшую женщину, – ответила она.

Как-то раз, когда мисс Уилкинсон была в своей комнате, Филип спросил тётю Луизу, сколько их гостье лет.

– Милый, никогда не спрашивай о возрасте дамы. Во всяком случае, она слишком стара, чтобы ты мог на ней жениться.

Священник вяло усмехнулся.

– Она, конечно, не девочка, – сказал он. – Была почти взрослой, когда мы жили в Линкольншире, а с тех пор лет двадцать прошло! Она тогда уже заплетала косу.

– Ей могло быть каких-нибудь десять лет, – заметил Филип.

– Ну, нет, куда больше, – сказала тётя Луиза.

– Пожалуй, ей было около двадцати, – настаивал священник.

– Нет, Уильям, шестнадцать, от силы – семнадцать.

– Значит, теперь ей уже за тридцать, – заключил Филип.

В эту минуту мисс Уилкинсон вприпрыжку сбежала по лестнице, напевая модную песенку; на ней была шляпка. Молодые люди собирались на прогулку, и мисс Уилкинсон протянула ему руку, чтобы он застегнул ей перчатку. Он это сделал довольно неуклюже. Ему было неловко, хотя и хотелось быть галантным. Теперь они уже разговаривали непринуждёённо и, гуляя, болтали обо всем на свете. Она рассказывала Филипу о Берлине, он ей – о годе, проведённом в Гейдельберге. Он говорил, и подробности, которым он прежде не придавал значения, приобретали новый смысл: он описал всех жильцов фрау Эрлин, а споры Хейуорда с Уиксом, которые в своё время казались ему такими интересными, чуть-чуть извратил, придав им какую-то нелепость. Смех мисс Уилкинсон льстил ему.

– А вас надо бояться, – сказала она. – Вы такой насмешник.

Потом она шутливо спросила, не было ли у него в Гейдельберге романов. Не задумываясь, он честно ответил, что не было, но она не хотела ему верить.

– Какой вы скрытный! – сказала она. – Кто же не заводит романов в ваши годы?

Он покраснел и рассмеялся.

– Вы слишком любопытны, – сказал он.

– Видите, я так и думала, – с торжеством засмеялась она. – Смотрите, как вы покраснели!

Ему было приятно, что она считает его донжуаном; он перевёл разговор на другую тему, намекая тем самым, что ему есть что скрывать. Он сердился на себя за то, что у него не было любовных похождений. Просто не представилось подходящего случая.

Мисс Уилкинсон была недовольна своей участью. Её возмущало, что приходится зарабатывать себе на хлеб, и она рассказала Филипу длинную повесть о каком-то дяде по материнской линии, который должен был оставить ей наследство, но вместо этого женился на своей кухарке и изменил завещание. В родительском доме её будто бы окружала роскошь, и она сравнивала своё нынешнее зависимое положение с былой жизнью в Линкольншире, где к её услугам были лошади для верховой езды и карета. Филип был несколько озадачен, когда, упомянув об этом тёте Луизе, услышал, что, когда она познакомилась с Уилкинсонами, у них были всего-навсего маленькая тележка и пони; тётя Луиза слышала и о богатом родственнике, но, поскольку он был женат и стал отцом семейства задолго до рождения Эмили, вряд ли та могла возлагать большие надежды на его наследство. О Берлине, где она сейчас служила, мисс Уилкинсон не могла сказать ничего хорошего. Жалуясь на пошлую жизнь в Германии, она сравнивала её с блеском Парижа, где провела несколько лет. Она не уточняла, сколько именно. Там она служила гувернанткой в семье модного портретиста, женатого на богатой еврейке, и в их доме встречала немало знаменитостей. Филип был потрясен громкими именами, которые она называла. В доме частенько бывали актёры «Комеди Франсэз», и Кеклен, сидя рядом с ней за обедом, говорил, что никогда не встречал иностранцев, которые так хорошо говорили бы по-французски. Бывал у них и Альфонс Доде, который подарил ей экземпляр «Сафо»; он обещал надписать ей книгу, но она позабыла ему об этом напомнить. Тем не менее книга ей дорога и она даст прочесть её Филипу, Бывал у них и Мопассан. Мисс Уилкинсон залилась серебристым смехом и многозначительно взглянула на Филипа. Какой мужчина и какой писатель! О Мопассане Филипу рассказывал и Хейуорд, так что его репутация была Филипу известна.

– Он за вами ухаживал? – спросил Филип.

Слова эти как-то странно застревали у него в горле, но он их всё же выговорил. Мисс Уилкинсон ему всё больше нравилась, и разговор с ней его занимал, но он всё-таки не мог себе представить, чтобы за ней кто-нибудь ухаживал.

– Что за вопрос! – воскликнула она. – Бедненький Ги не пропускал ни одной юбки. Это вошло у него в привычку, он не мог с собою сладить.

Она вздохнула, будто с нежностью вспоминала прошлое.

– Ах, какой это был обаятельный человек, – прошептала она.

Будь у Филипа больше жизненного опыта, он бы представил себе с её слов истинные обстоятельства этой встречи: знаменитого писателя пригласили на семейный обед; чинно входит гувернантка с двумя рослыми воспитанницами; её представляют:

– Notre miss Anglaise [23] .

– Mademoiselle… [24] А затем следовал обед, за которым «мисс» сидела, не произнося ни слова, в то время как знаменитый писатель болтал с хозяином и хозяйкой.

Но воображение молодого человека рисовало куда более романтическую картину.

– Расскажите мне о нём, – попросил Филип.

– Мне нечего рассказывать, – призналась она чистосердечно, но сказала это таким тоном, словно ей не хватило бы и трех томов, чтобы поведать все трагические подробности. – Много будете знать, скоро состаритесь.

Она стала описывать ему Париж. Ах, как она любила Большие бульвары и Булонскнй лес! У каждой улицы там своя прелесть, а деревья на Елисейских полях изящнее всех деревьев на свете. Они уселись на камне у живой изгороди, и мисс Уилкинсон с презрением поглядывала на статные вязы, росшие по краям дороги. А парижские театры! Какие пьесы, как играют артисты!.. Она часто сопровождала мадам Фойо, мать своих воспитанниц, когда та ездила примерять новые туалеты.

– Вот несчастье быть бедной! – воскликнула она. – Видеть прекрасные вещи – только в Париже умеют одеваться – и не быть в состоянии их купить! Бедная мадам Фойо, у неё такая отвратительная фигура. Портниха мне часто шептала: «Ах, мадемуазель, если бы у неё была ваша фигура…»

Филип заметил, что мисс Уилкинсон обладает пышными формами и очень этим гордится.

– Мужчины в Англии ужасное дурачье, – продолжала она. – Им важно только лицо. Французы – у них умение любить в крови – отлично знают, насколько важнее фигура.

Филип прежде никогда не думал о таких вещах, но теперь обратил внимание, что лодыжки у мисс Уилкинсон толстые и некрасивые. Он быстро отвёл глаза.

– Вам надо поехать во Францию. Почему бы вам не провести годик в Париже? Вы бы выучили французский язык, и там вас сумели бы deniaiser [25] .

– Что? – спросил Филип.

Она лукаво засмеялась.

– Загляните в словарь. Англичане не умеют обходиться с женщинами. Они слишком робеют. Робость в мужчине ужасно комична. И ухаживать они тоже не умеют. Даже комплимента толком женщине не сделают.

Филип чувствовал себя дурак-дураком. Мисс Уилкинсон явно ждала, что он станет вести себя по-другому; он и сам был бы рад сказать что-нибудь приятное и остроумное, но ему ничего не приходило в голову, а если и приходило, он так боялся показаться смешным, что не решался открыть рот.

– Люблю Париж! – вздохнула мисс Уилкинсон. – Но – увы! – пришлось переехать в Берлин. Я жила у Фойо, пока девочки не вышли замуж, а потом не могла найти другого места; тут подвернулась служба в Берлине, у родственников мадам Фойо, вот я и согласилась. В Париже у меня была маленькая квартирка на улице Бреда на пятом этаже; нельзя сказать, что это приличный район, – знаете, там живут ces dames [26] .

Филип кивнул головой: он лишь смутно догадывался, на что намекает мисс Уилкинсон, но боялся, что она сочтет его совсем простаком.

– Но мне было всё равно. Je suis libre, n#39;est-cepas? [27] – Она очень любила говорить по-французски и действительно говорила хорошо. – Как-то раз у меня там случилось забавное приключение…

Мисс Уилкинсон замолчала, и Филип стал упрашивать, чтобы она рассказала ему эту историю.

– Вы же скрываете от меня ваши приключения в Гейдельберге, – упрекнула его она.

– Они такие неинтересные, – возразил он.

– Что сказала бы миссис Кэри, если бы знала, о чем мы с вами болтаем?

– Уж не думаете ли вы, что я стану ей докладывать?

– Честное слово?

Когда он дал честное слово, она рассказала ему, как один начинающий художник, снимавший комнату этажом выше… Тут она прервала себя.

– Почему бы вам не заняться живописью? Вы так мило рисуете.

– Довольно посредственно.

– Предоставьте об этом судить другим. Je m#39;y connais [28] и думаю, что из вас выйдет большой художник.

– А вы представляете себе, какое лицо сделает дядя Уильям, когда я вдруг заявлю, что хочу поехать в Париж учиться живописи?

– Но вы же сами себе хозяин?

– Вы хотите заговорить мне зубы. Пожалуйста, рассказывайте, что сделал ваш художник.

Рассмеявшись, мисс Уилкинсон продолжала свой рассказ. Молодой художник встречался ей на лестнице, но она не обращала на него внимания. Она только заметила, что у него красивые глаза и что он очень вежливо снимает перед ней шляпу. Но в один прекрасный день она нашла под дверью письмо. Оно было от «него». Он писал, что влюблён в неё уже давно и нарочно поджидает её на лестнице. Ах, какое это было очаровательное письмо! Разумеется, она не ответила, но какая женщина не была бы польщена? А на следующий день пришло новое письмо. Изумительное, полное страсти, трогательное. Когда она снова встретила его на лестнице, она не знала, куда девать глаза. Письма приходили каждый день – теперь он просил свидания. Он писал, что придёт вечером, vehs neuf heures [29] , и она не знала, что делать. Разумеется, это было невозможно, пусть он звонит, сколько угодно, она ему всё равно не откроет; но, когда она в смятении ждала звонка, он вдруг очутился перед нею. Она позабыла запереть за собой дверь.

– C#39;etait une fatalite… [30]

– А что было потом? – спросил Филип.

– На этом кончается мой рассказ, – ответила она, заливаясь смехом.

Филип помолчал. Сердце его стучало, в груди теснились незнакомые раньше чувства. Он представил себе эти случайные встречи на тёмной лестнице, восхищался смелостью писем – нет, он никогда бы на это не решился, – а потом увидел безмолвное, загадочное появление незнакомца. Вот это настоящая романтика!

– Какой у него был вид?

– Он был красив. Charmant garcon [31] .

– Вы с ним всё ещё поддерживаете знакомство?

Задавая вопрос, Филип вдруг почувствовал лёгкое раздражение.

– Он обошёлся со мной очень гадко. Все мужчины одинаковы. Все вы бессердечны, все как один!

– Право, не знаю, – смущенно пробормотал Филип.

– Пора домой, – сказала мисс Уилкинсон.

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх