На следующий день Филип приехал в Блэкстебл. Со смерти матери он не терял никого из близких; кончина тётки потрясла его и наполнила душу каким-то страхом – он впервые почувствовал неизбежность смерти. Ему трудно было себе представить, каково теперь дяде, потерявшему верного друга, который любил и холил его сорок лет. Он ждал, что найдёт священника в безысходном горе. Филипа пугала их встреча: он знал, что ему нечего сказать в утешение. Всю дорогу он придумывал подходящую к случаю речь.
Филип вошёл в дом священника с чёрного хода и отворил дверь в столовую. Дядя Уильям читал газету.
– Поезд опоздал? – спросил он, поднимая голову.
Филип ожидал излияния чувств, и такой деловой тон его поразил. Подавленный, но спокойный, дядя протянул ему газету.
– Тут о ней помещена очень миленькая заметка. Это «Блэкстебл таймс», – сказал он.
Филип машинально прочёл заметку.
– Хочешь поглядеть на неё?
Филип кивнул, и они вместе отправились наверх. Тетя Луиза лежала на двуспальной кровати, со всех сторон окружённая цветами.
– Хочешь немножко помолиться? – опять спросил священник.
Он опустился на колени, и Филип, понимая, что должен последовать его примеру, сделал то же. Он глядел на маленькое, сморщенное личико. Голову его сверлила мысль: какая зря загубленная жизнь! Минуту спустя мистер Кэри кашлянул и поднялся. Он показал Филипу венок в ногах у покойницы.
– Это от нашего помещика. – Говорил он приглушённым голосом, как в церкви, но, так как он был священником, это его ничуть не стесняло. – Чай, наверно, готов.
Они снова пошли в столовую. Спущенные шторы придавали комнате траурный вид. Священник сел у того конца стола, где раньше сидела его жена, и стал церемонно разливать чай. Филипу казалось, что ни ему, ни дяде кусок не полезет в горло, но, когда увидел, с каким аппетитом закусывает священник, и сам охотно принялся за еду. Некоторое время оба молчали. Филип с убитым видом, которого требовали приличия, жевал кусок отличного кекса.
– Сколько произошло перемен с тех пор, как я был помощником священника,
– сказал дядя Уильям. – В прежние дни участникам погребения выдавали пару чёрных перчаток и кусок чёрного крепа на шляпу. Бедняжка Луиза всегда шила из этого шёлка платья. Она говорила, что двенадцати похорон ей хватает на платье.
Потом он перечислил, кто прислал венки, – их получено уже двадцать четыре! Когда умерла миссис Роулингсон – жена священника из Ферна, – у неё было тридцать два венка; но, вероятно, многие ещё пришлют венки завтра; похороны назначены на одиннадцать часов, вынос тела отсюда, из дома священника, и они без труда переплюнут миссис Роулингсон. Луиза всегда недолюбливала эту миссис Роулингсон.
– Я сам отслужу погребальную службу. Я обещал Луизе, что не дам никому другому её хоронить.
Когда дядя взял второй кусок кекса, Филип посмотрел на него неодобрительно: в нынешних обстоятельствах это было просто обжорством.
– Мэри-Энн всё-таки отлично печет пироги! Боюсь, что новой служанке с ней не сравниться.
– Новой? А разве Мэри-Энн уходит? – с изумлением воскликнул Филип.
Мэри-Энн жила в доме священника с тех пор, как Филип себя помнил. Она никогда не забывала его дня рождения и посылала ему подарки – пустяковые, но трогательные. Филип был к ней по-настоящему привязан.
– Да, – ответил мистер Кэри. – Я считаю неприличным держать в доме незамужнюю женщину.
– Но, Господи, прости, ей уже, наверно, за сорок!
– Не меньше. Последнее время мне с ней было тяжело, она зазналась, взяла слишком большую власть. Мне кажется, что это удобный случай дать ей расчёт.
– Да, такой случай больше не подвернётся, – сказал Филип.
Он вынул сигарету, но дядя не позволил ему закурить.
– Прошу тебя, после похорон, Филип, – сказал дядя мягко.
– Ладно.
– Нехорошо курить, пока наверху лежит твоя бедная тётя.
После похорон священник пригласил на обед церковного старосту и директора местного банка Джозию Грейвса. Шторы были подняты, и, помимо своей воли, Филип почувствовал какое-то облегчение. Присутствие покойницы в доме его угнетало; пока она жила, бедняжка была олицетворением доброты и кротости; но там, наверху, она лежала такой неживой и застывшей, что казалось, будто от неё исходит какой-то тлетворный дух. Эта мысль ужаснула Филипа.
На несколько минут он остался вдвоём с церковным старостой.
– Надеюсь, вы сумеете немножко побыть с вашим дядей, – сказал тот. – Его пока не следует оставлять одного.
– Мне самому ещё неясно, что я буду делать дальше, – сказал Филип. – Если он захочет, я с радостью останусь.
За обедом, желая развлечь безутешного вдовца, церковный староста рассказал о недавнем пожаре в Блэкстебле, от которого сильно пострадала методистская церковь.
– Говорят, она не была застрахована, – с довольной улыбкой заметил староста.
– Им всё равно, – сказал священник. – Достанут денег и отстроятся. Методистская паства охотно даёт деньги.
– Я заметил, что Холден послал венок.
Холден был нонконформистский священник, и, хотя, памятуя о Господе нашем Иисусе Христе, распятом за них обоих, мистер Кэри и кивал ему на улице, никогда ещё он не обмолвился с ним ни единым словом.
– Я считаю его поступок бестактным, – заявил он. – Нам прислали сорок один венок. Ваш был очень красивый. Нам с Филипом он чрезвычайно понравился.
– Рад, что угодил, – скромно заметил директор банка.
Он с удовлетворением отметил, что его венок был больше других. И весьма эффектно выглядел. Потом разговор зашел о людях, пришедших на похороны. Во время погребения магазины были закрыты, и церковный староста достал из кармана специально напечатанное объявление: «По случаю похорон миссис Кэри торговля будет производиться после часу дня».
– Это я придумал, – сказал староста.
– С их стороны было очень любезно закрыть лавки, – сказал священник. – Бедняжка Луиза была бы крайне тронута.
Филип молча ел. Мэри-Энн приравняла этот день к воскресному, и на обед были поданы жареная курица и пирог с крыжовником.
– Вы ещё не решили насчёт памятника? – спросил церковный староста.
– Как же! Я склоняюсь к простому кресту из камня. Луиза не любила ничего кричащего.
– Да, крест – это, пожалуй, лучше всего. А вот как ваше мнение насчёт такой надписи: «В лоне Христовом – где же лучше?»
Священник поджал губы. Ну прямо Бисмарк, так и норовит все решить сам. Текст ему не нравился: он явно бросал тень на него как на супруга.
– Нет, не думаю, чтобы я сделал такую надпись. Мне куда больше нравится: «Господь дал, Господь и взял».
– Неужели? В этих словах я всегда чувствую какую-то чёрствость.
Священник ответил ему довольно колко, а мистер Грейвс возразил, как показалось мистеру Кэри, с неподобающей самоуверенностью. Да, видно, дело зашло далеко, если он не может сам выбрать надпись на могиле собственной жены. Воцарилось молчание, потом заговорили о приходских делах. Филип вышёл в сад, чтобы выкурить трубку. Он сел на скамью и вдруг истерически захохотал.
Дня через два дядя выразил надежду, что Филип проведёт с ним несколько недель в Блэкстебле.
– С удовольствием, – ответил Филип.
– Не беда, если ты вернёшься в Париж в сентябре.
Филип промолчал. Он всё время раздумывал над тем, что ему сказал Фуане, но, ничего ещё не решив, не хотел говорить о будущем. Если он пожертвует искусством потому, что не верит в свою способность достичь в нём совершенства, в этом будет даже нечто благородное, но – увы! – это понимает он один; другие же сочтут его поступок признанием неудачи, а ему не хотелось расписываться в своём поражении. Он был упрям, и всякий разговор о том, что у него к чему-то нет таланта, толкал его идти наперекор и упорствовать именно в том, от чего его предостерегали. Ему было нестерпимо думать, что друзья будут над ним смеяться. Это могло бы помешать ему сделать решительный шаг и бросить учиться живописи, однако новая обстановка заставила его по-новому взглянуть на вещи. Стоило ему, как и многим другим, пересечь Ла-Манш, и обстоятельства, казавшиеся крайне важными, вдруг начинали выглядеть пустяковыми. Жизнь, которая там казалась ему такой заманчивой, вдруг перестала его тешить; его охватило отвращение к кафе, к ресторанам с их тошнотворной едой, ко всему непрезентабельному парижскому существованию. Его больше не заботило, что подумают о нем друзья – резонерствующий Кроншоу, благопристойная миссис Оттер, ломака Рут Чэлис, грызущиеся друг с другом Лоусон и Клаттон – все они вдруг стали ему противны. Он написал Лоусону и попросил прислать все его вещи. Через неделю они прибыли. Когда Филип распаковал свои холсты, он поглядел на них уже без всякого волнения. Такое равнодушие его даже удивило. Дяде не терпелось взглянуть на картины племянника. Хотя вначале он и порицал желание Филипа поехать в Париж, теперь он стал относиться к этому терпимо. Его интересовало, как живут студенты, и он постоянно расспрашивал о них Филипа. По правде говоря, он чуточку гордился тем, что его племянник – художник, и в присутствии посторонних всегда заводил об этом разговор. Он жадно рассматривал этюды, которые Филип писал с натурщиц. Филип показал ему портрет Мигеля Ахурии.
– А зачем ты его рисовал? – спросил дядя.
– Мне нужно было писать с натуры, а лицо его мне показалось интересным.
– Тебе всё равно здесь делать нечего, почему бы тебе не написать мой портрет?
– Да тебе же будет скучно позировать.
– Нисколько. Наоборот.
– Ладно, посмотрим.
Филипа забавляло его тщеславие. Дядя не мог скрыть, что ему до смерти хочется, чтобы с него писали портрет. Получить что-нибудь даром – от такой возможности не отказываются. Дня два он ограничивался туманными намеками. Он журил Филипа за лень, допытывался, когда же он начнёт работать, а потом стал рассказывать всем и каждому, что Филип собирается его рисовать. Наконец в первый же дождливый день мистер Кэри после завтрака заявил племяннику:
– А что, если тебе сегодня с утра начать мой портрет?
Филип отложил книгу, которую читал, и откинулся в кресле.
– Я бросил живопись, – сказал он.
– То есть как? – спросил дядя, не веря своим ушам.
– Не вижу смысла быть посредственным художником, а выходит, что на большее мне рассчитывать нечего.
– Вот тебе раз! А ведь, отправляясь в Париж, ты был твердо уверен, что ты гений.
– Я ошибался.
– Мне лично кажется, что, когда человек выбирает профессию, ему должно быть стыдно её бросать! По-моему, тебе просто не хватает упорства.
Филипа даже обидело, что дядя не замечает, сколько героизма в его отречении!
– Кто за всё берется, тому ничего не удаётся, – продолжал наставлять его священник. Филип ненавидел эту поговорку: она казалась ему бессмысленной. Дядя не раз её повторял, когда у них шли разговоры о том, что он хочет бросить бухгалтерию. Вот и сейчас пословица напомнила опекуну о тех временах.
– Ты уже не мальчик, пора бы и угомониться. Сначала выдумал, что хочешь стать присяжным бухгалтером, потом тебе это надоело и ты захотел стать художником. А теперь вот, пожалуйте, опять передумал. Все это указывает на…
Он запнулся, решая, о каких недостатках это в самом деле свидетельствует, но Филип за него докончил фразу:
– …отсутствие силы воли и способностей, недостаток предусмотрительности и мягкотелость.
Священник быстро взглянул на Филипа, чтобы проверить, не смеётся ли тот над ним. Лицо у племянника было серьёзное, однако в глазах пряталась какая-то подозрительная усмешка. Право же, Филипу не мешает стать чуть-чуть солиднее. Мистер Кэри решил, что неплохо было бы слегка отрезвить молодого человека.
– Твои денежные дела больше меня не касаются. Ты теперь сам себе хозяин; однако имей в виду, что на весь век денег твоих не хватит, а физическое убожество, с которым ты, к несчастью, родился, отнюдь не поможет тебе зарабатывать на жизнь.
Филип уже знал, что, когда люди на него сердятся, они прежде всего напоминают ему о его хромоте. И неприязнь его к человечеству основывалась на том, что почти никто не мог устоять перед этим искушением. Но он приучил себя не показывать виду, что такой разговор причиняет ему боль. Теперь он умел бороться даже со своей привычкой густо краснеть, которая доставляла ему такие огорчения в детстве.
– Как ты справедливо заметил, – ответил он, – мои денежные дела не имеют к тебе никакого касательства – я сам себе хозяин.
– Но ты должен признать, что я был прав, когда всячески сопротивлялся твоей затее учиться живописи.
– Да как сказать! Человек куда больше учится на ошибках, которые он делает по собственной воле, чем на правильных поступках, совершённых по чужой указке. Но теперь я пожил всласть и могу взяться за настоящее дело.
– И что же ты намерен делать?
Филип не знал, что ответить: ведь он ещё сам как следует ничего не решил. На ум ему приходили десятки профессий.
– Самое подходящее для тебя – это пойти по стопам отца и стать врачом.
– Как ни странно, но именно так я и намерен поступить.
В числе других профессий он подумывал и о медицине, главным образом потому, что это занятие давало человеку свободу, а, посидев в конторе, он решил никогда и ни под каким видом не повторять этого опыта; ответил же он священнику просто сгоряча. Однако ему чем-то понравилось, что он вот так, с маху принял решение, и он тут же сказал себе, что осенью поступит в институт, где учился его отец.
– Итак, два года, проведённые в Париже, можно сказать, пошли прахом?
– Не думаю. Я славно прожил эти два года и научился кое-каким полезным вещам.
– Чему?
Филип задумался. Ему захотелось поддразнить дядю.
– Научился смотреть человеку на руки, чего никогда раньше не делал. Стал видеть не просто дома и деревья, а замечать, как они выглядят на фоне неба. И ещё научился тому, что тени – не чёрные, а цветные.
– Думаешь, это остроумно? Я нахожу твоё легкомыслие совершенно идиотским!
Свежие комментарии