В течение трёх месяцев Филип ежедневно навещал Милдред. Он брал с собой учебники и после чая садился заниматься, а Милдред, растянувшись на диване, читала романы. Время от времени он отрывался от книги и глядел на неё. На лице у него появлялась счастливая улыбка. Почувствовав его взгляд, она говорила:
– Дурачок, опять на меня смотришь? Работай, не теряй времени.
– Деспот! – шутливо упрекал он её.
Входила хозяйка, чтобы накрыть на стол к обеду, и, отложив книги в сторону, Филип весело с ней болтал. Это была простая женщина, средних лет, с природным юмором и бойким языком. Милдред очень с ней подружилась и рассказала ей путаную и малоправдоподобную историю о том, как она очутилась в столь бедственном положении. Добросердечная женщина была растрогана и просто из сил выбивалась, чтобы скрасить Милдред её долю. Милдред в угоду приличиям решила выдать Филипа за своего брата. Обедали они вместе, и Филип радовался, когда ему удавалось придумать какое-нибудь блюдо, которое пришлось бы по вкусу привередливой Милдред. Он был так счастлив, видя её за столом напротив себя, что то и дело в приливе чувств хватал её руку и сжимал в своей. После обеда Милдред садилась в кресло у камина, а он устраивался на полу у её ног, прижимался к её коленям и блаженно курил. Часто они сидели молча, иногда Филип замечал, что она дремлет. Тогда, не смея пошевелиться, чтобы её не разбудить, он лениво поглядывал в огонь и наслаждался своим счастьем.
– Хорошо вздремнула? – с улыбкой спрашивал он, когда Милдред просыпалась.
– Я и не думала спать, – уверяла она, – только на минутку закрыла глаза.
Она никогда не признавалась в том, что спала. У неё был такой вялый характер, что беременность нисколько ей не мешала. Она очень пеклась о своём здоровье и принимала советы каждого, кто не ленился их давать. По утрам, если погода была хорошая, она отправлялась на прогулку «для моциона» и проводила положенное время на воздухе. Когда было не слишком холодно, она сидела на скамеечке в Сент-Джеймском парке. Однако весь остаток дня она с удовольствием валялась на диване, глотая один бульварный роман за другим или болтая с хозяйкой; у неё был неистощимый интерес к сплетням, и она рассказывала Филипу подробные биографии хозяйки, жильцов верхнего этажа и соседей справа и слева. Время от времени её охватывал панический страх: она жаловалась Филипу, как больно рожать, – она боялась умереть. Она подробно излагала ему, как проходили роды у хозяйки и у жилицы верхнего этажа (Милдред не была с ней знакома: «Не в моем характере якшаться с кем попало, – говорила она. – Я не из таких, кто со всяким запанибрата»), и смаковала подробности со странной смесью ужаса и сладострастия; однако, если не считать этих приступов страха, она спокойно ждала своего срока.
– В конце концов не я первая рожаю детей. Да и доктор говорит, что всё идёт нормально. Сложение у меня хорошее.
Доктора ей рекомендовала миссис Оуэн – хозяйка родильного приюта, в который она собиралась лечь, когда придёт время, и Милдред ходила к нему каждую неделю. Ему надо было заплатить пятнадцать гиней.
– Конечно, я могла устроиться и подешевле, но миссис Оуэн усиленно его рекомендовала, и мне казалось, что нечего тут скаредничать.
– Была бы ты спокойна, расходы меня ничуть не смущают, – говорил Филип.
Она принимала всё, что делал для неё Филип, как должное; ему же было приятно тратить на неё деньги; каждый раз, когда он ей давал билет в пять фунтов, сердце у него чуть-чуть трепетало от горделивой радости, а давать приходилось часто, потому что она была расточительна.
– Понятия не имею, куда деваются деньги, – признавалась она сама. – Так и текут между пальцев.
– Не огорчайся, – утешал её Филип. – Я так рад, что могу хоть что-нибудь для тебя сделать.
Она не была мастерицей шить и поэтому не готовила приданого для ребёнка; она сказала Филипу, что дешевле купить все в магазине. Филип незадолго до этого продал часть закладных, в которые был помещён его капитал; в банке у него теперь лежало пятьсот фунтов, он собирался купить на них ценные бумаги, которые легко продать, и чувствовал себя богачом. Они с Милдред часто разговаривали о будущем. Филипу очень хотелось, чтобы Милдред оставила ребёнка у себя, однако она отказывалась держать его дома: ей надо работать, а с ребёнком это будет куда труднее. Милдред предполагала снова поступить в одно из кафе той фирмы, в которой она служила раньше, а ребёнка можно отдать на воспитание в деревню.
– Я найду порядочную женщину, которая согласится смотреть за ним и возьмёт не больше семи с половиной шиллингов в неделю. Так будет лучше и мне, и ребёнку.
Это решение казалось Филипу бессердечным, но, когда он пытался её переубедить, она сразу же обвинила его в том, что он жалеет деньги.
– А ты не беспокойся, – говорила она. – Тебя платить я не заставлю.
– Ты же знаешь, что денег для тебя я не жалею.
В глубине души она надеялась, что ребёнок родится мёртвым. Она как-то раз на это намекнула, и Филип понял, что она лелеет эту мысль. Сначала его это возмутило, но потом, поразмыслив, он вынужден был признать, что для всех них так было бы лучше всего.
– Легко говорить красивые слова, – сварливо ворчала Милдред, – а ты попробуй на месте одинокой девушки, да ещё с ребёнком заработать себе на хлеб.
– К счастью, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, – улыбнулся Филип, дотрагиваясь до её руки.
– Да, ты хороший.
– Какая чепуха!
– Только не думай, что я не хочу отплатить тебе за всё, что ты для меня делаешь.
– Бог с тобой, не нужна мне никакая плата! Если я пытаюсь тебе помочь, я делаю это потому, что тебя люблю. Ты мне ничем не обязана. Мне от тебя ничего не нужно, если ты меня не любишь.
Его ужасало, что она считает своё тело товаром, которым может хладнокровно расплачиваться за оказанные ей услуги.
– Но я хочу тебя отблагодарить, Филип. Ты столько мне сделал добра!
– Ну что же, время терпит. Когда ты придёшь в себя, мы с тобой отпразднуем наш маленький медовый месяц.
– Ах ты, бесстыдник! – улыбнулась она.
Милдред должна была рожать в начале марта и собиралась, как только оправится, пожить недели две у моря; это даст возможность Филипу спокойно подготовиться к экзаменам; потом будет Пасха, и на праздники они решили съездить в Париж. Филип без устали рассказывал о том, что они там будут делать. В это время года Париж прелестен. Они снимут комнату в Латинском квартале, в маленькой гостинице, которую он знает; будут есть в разных чудесных ресторанчиках, ходить в театр; он сводит её в мюзик-холл. Ей будет интересно познакомиться с его друзьями. Он часто рассказывал ей о Кроншоу, она его увидит; там теперь и Лоусон – он поехал месяца на два в Париж; они сходят в «Баль Бюлье», побродят по городу, съездят в Версаль, Шартр и Фонтенбло.
– Это будет стоить кучу денег, – сказала она.
– Наплевать на деньги! Ты лучше подумай, как я об этом мечтаю! Разве ты не видишь, что это для меня значит? Ведь я никогда никого не любил, кроме тебя. И никого не полюблю.
Она выслушивала его восторженные излияния с улыбкой. Ему казалось, что он читает в её глазах какую-то новую нежность, и сердце его было полно признательности. Она стала куда мягче, чем прежде. Теперь в ней не было той заносчивости, которая так его раздражала. Она к нему привыкла и уже не старалась казаться тем, чем не была на самом деле. Ей уже не к чему было укладывать волосы в вычурные прически, она просто закручивала их узлом; рассталась она и с пышной челкой, и все это ей очень шло. Лицо у неё так похудело, что глаза казались огромными, под ними лежали тёмные тени, а бледность щёк ещё больше подчёркивала глубокую синеву глаз. В ней появилась какая-то беззащитность, делавшая её невыразимо трогательной. Филипу казалось, что она похожа на мадонну. Ему бы хотелось, чтобы их мирной жизни не было конца. Он еще никогда не был так счастлив.
Филип уходил от Милдред часов в десять: она любила рано ложиться спать, а ему нужно было позаниматься ещё часа два, чтобы хоть как-нибудь возместить потерянный вечер. Перед уходом он обычно расчёсывал ей волосы. Прощание с ней он превратил в целый обряд: сначала он целовал ей ладони (пальцы стали такие худенькие, зато ногти были по-прежнему красивые, недаром она уделяла уходу за ними столько времени), потом целовал закрытые веки – сначала правый глаз, а затем левый и, наконец, губы. Он шёл домой, и сердце у него было до краев переполнено любовью. Ему так хотелось пожертвовать собой ради этой любви, что он ждал только подходящего случая. Но вот для Милдред пришло время ложиться в родильный приют. Теперь Филип мог посещать её только в послеобеденные часы. Милдред изменила версию своего рассказа и разыгрывала роль жены военного, которому пришлось вернуться в свой полк в Индию, а Филип был представлен хозяйке заведения как муж сестры.
– Мне тут надо держать ухо востро, – сказала ему Милдред. – Рядом лежит жена чиновника индийской администрации.
– На твоём месте я бы не очень беспокоился, – уговаривал её Филип. – Не сомневаюсь, что ваши мужья отправились в Индию на одном и том же корабле.
– На каком корабле? – спросила она наивно.
– На «Летучем голландце».
Милдред благополучно разрешилась дочерью. Филипу позволили взглянуть на ребёнка, тот лежал рядом с матерью. Милдред была очень слаба, но довольна, что все её страхи кончились. Она показала Филипу младенца, сама поглядывая на него с любопытством.
– Какое смешное, правда? Просто не верится, что оно моё.
«Оно» было красное, сморщенное и очень забавное. Глядя на ребёнка, Филип не мог удержаться от улыбки. Он не знал, что говорят в таких случаях, к тому же его смущало присутствие акушерки; Филип чувствовал, что она не верит путаной истории, которую рассказала ей Милдред, и считает его отцом ребёнка.
– Как ты её назовешь? – спросил Филип.
– Не могу решить, назвать её Маделейн или же Сесили.
Акушерка оставила их на несколько минут наедине, и Филип, наклонившись, поцеловал Милдред в губы.
– Я так рад, родная, что все уже позади!
Она обвила его шею своими худыми руками.
– Знаешь, Фил, ты вел себя до отношению ко мне как настоящий джентльмен, в полном смысле слова!
– Наконец-то я чувствую, что ты моя. Господи, как я долго этого ждал!
Они услышали, что к дверям подошла акушерка, и Филип поспешно поднялся. Акушерка вошла. На её губах играла лёгкая усмешка.
Свежие комментарии