Через три недели Филип проводил Милдред с ребёнком в Брайтон. Она быстро поправилась и выглядела лучше, чем когда бы то ни было. Ехала она в пансион, где несколько раз проводила воскресные дни с Эмилем Миллером; она написала туда, что мужу пришлось уехать по делам в Германию и она будет жить одна с ребёнком. Ей доставляло удовольствие выдумывать небылицы о своём семейном положении, и у неё был недюжинный дар изобретать всякие подробности. Милдред рассчитывала найти в Брайтоне женщину, которая согласится взять ребёнка на воспитание. Филипа поразила та чёрствость, с которой она стремилась поскорее избавиться от младенца, но она довольно здраво убеждала его в том, что бедное дитя лучше куда-нибудь пристроить, пока оно ещё не успело привязаться к матери. Филипу казалось, что стоит ей побыть две-три недели с ребёнком, и в ней непременно заговорит материнский инстинкт; он надеялся, что это чувство поможет ему убедить Милдред оставить ребёнка у себя, но ожидания его не оправдались. Милдред неплохо обращалась с ребёнком, делала для него всё, что положено; иногда он её даже забавлял, и она любила о нём рассказывать, но в душе была к нему совершенно равнодушна. Она не чувствовала, что ребёнок – это часть её самой. Ей казалось, что девочка уже похожа на отца. Её постоянно точила мысль, что она будет делать с ней, когда та станет постарше, и злилась на себя, что была такой дурой и её родила.
– Эх, кабы я знала тогда всё, что знаю теперь! – любила она повторять.
Она смеялась над тем, что Филипа беспокоит судьба ребёнка.
– Ты из-за неё поднимаешь такую суматоху, словно она твоя. Представляю себе Эмиля на твоём месте. Вот уж кто не стал бы распускать слюни!
Филип наслушался историй о бесчеловечном обращении с отданными на воспитание детьми и об извергах, которые истязают несчастных ребят, порученных им жестокими, эгоистичными родителями.
– Не болтай глупостей, – говорила Милдред. – Это бывает, если даёшь деньги вперёд. А когда ты платишь каждую неделю, они стараются, чтобы уход был хороший.
Филип настаивал на том, чтобы Милдред отдала ребёнка людям, у которых своих детей нет, и взяла бы с них обещание, что других детей они брать не станут.
– Не торгуйся и не жадничай, – говорил он. – Я предпочту платить полгинеи в неделю и не рисковать, что ребёнка будут бить или морить голодом.
– Ну и чудной же ты человек! – засмеялась она.
Беззащитность ребёнка казалась Филипу необычайно трогательной. Это было крошечное, уродливое, вечно чем-то недовольное существо. Его рождения ждали со стыдом и душевной болью. Никому он не был нужен. И целиком зависел от того, даст ли ему чужой человек пищу, кров и одежду.
Когда поезд тронулся, Филип поцеловал Милдред. Он поцеловал бы и ребёнка, но боялся, что Милдред станет над ним смеяться.
– Ты мне будешь писать? Да, дорогая? А я тебя буду ждать с нетерпением!
– Смотри не провались на экзамене.
Филип и так готовился прилежно, но теперь, когда до экзамена осталось десять дней, он целиком погрузился в занятия. Он должен был выдержать во чтобы то ни стало: во-первых, ему не хотелось тратить лишнее время и деньги, а деньги за последние четыре месяца текли рекой; во-вторых, экзамен означал конец зубрежки – студент переходил к занятиям общей медициной, акушерством и хирургией – предметами куда более живыми, чем анатомия и физиология, которые он изучал до сих пор. Филип с интересом ждал второй половины курса обучения. К тому же ему было бы неприятно признаться Милдред, что он потерпел поражение: хотя экзамен был очень трудный и большинство студентов проваливались при первой попытке, Филип знал, что Милдред будет им недовольна, а она обладала удивительной способностью унижать человека.
Милдред сообщила открыткой, что доехала благополучно, и ежедневно он отрывал от занятий полчаса, чтобы написать ей длинное письмо. Он всегда робел, когда ему приходилось выражать свои чувства, но оказалось, что на бумаге он может высказать то, что постеснялся бы произнести вслух. Пользуясь этим, он изливал ей свое сердце. До сих пор он не решался ей сказать, каким обожанием полно всё его существо, как любовь окрашивает все его поступки, все его мысли. Он писал ей о будущем, о счастье, которое его ждёт, и о глубочайшей благодарности, которую он к ней чувствует. Он спрашивал себя (он часто спрашивал себя об этом и раньше, но ни разу не отважился передать словами), что было в ней такого, что наполняло его душу невыразимым восторгом. Он сам этого не понимал; он знал одно: когда она с ним, он счастлив, а когда её нет, весь мир становится холодным и неприютным; он знал, что, когда думает о ней, сердце его словно расширяется, наполняет всю грудь (будто ему сдавило лёгкие), бьётся, как безумное, ему становится трудно дышать; радость от того, что она рядом, доходит до боли, до дрожи в коленях, и он чувствует странную слабость, словно от голода. Он с нетерпением ждал от неё ответа. Он и не надеялся, что она будет писать часто, зная, что письма даются ей с трудом, и его обрадовала даже нескладная записочка, которую он получил в ответ на четыре своих письма. Она писала о пансионате, где сняла комнату, о погоде и о ребёнке; сообщала, что гуляет по взморью со знакомой дамой, которую встретила в пансионате; эта дама очень привязалась к ребёнку; в субботу она собирается в театр; в Брайтоне становится людно. Филип был тронут этой запиской – она была такой деловитой. Официальный тон и топорный стиль вызвали у него невольную улыбку – ему так захотелось поскорее обнять Милдред, расцеловать её.
Он пошёл на экзамен со счастливой уверенностью в успехе. Обе письменные работы не представляли для него трудностей. Он знал, что хорошо с ними справился, и, хотя вторая половина экзаменов была устной, а он очень волновался, ему удалось ответить на все вопросы. Когда ему сообщили результат, он сразу же послал радостную телеграмму Милдред.
Вернувшись домой, Филип нашел от Милдред письмо, где она писала, что ей, пожалуй, полезно бы побыть в Брайтоне ещё недельку. Она нашла женщину, которая с удовольствием возьмет ребенка за семь шиллингов в неделю, но об этой женщине надо навести ещё кое-какие справки, да и самой ей лучше провести лишних несколько дней на море. Ей страшно неприятно просить у Филипа денег, но не пришлет ли он ей немножко с обратной почтой, так как ей пришлось купить себе новую шляпку; не могла же она гулять с знакомой дамой всегда в одной и той же шляпке, тем более что эта дама – большая модница. Филип почувствовал жестокое разочарование. Всякая радость от того, что он выдержал экзамен, сразу пропала.
– Если бы она любила меня хоть в четверть того, как я люблю её, она не захотела бы остаться там ни одного лишнего дня!
Но он быстро откинул эту мысль; нельзя же быть таким эгоистом: конечно, её здоровье важнее всего на свете! Однако ему теперь нечего делать, почему бы не провести неделю с ней в Брайтоне – они смогут быть целые дни вместе. Сердце его забилось от этой мысли, Разве не забавно появиться перед Милдред словно из-под земли и сообщить ей, что он снял комнату в том же пансионате? Он посмотрел расписание поездов. Но тут его взяло сомнение. Филип не был уверен, что Милдред ему обрадуется: она завела себе в Брайтоне друзей; он человек тихий, а она любит развлекаться; Филип не скрывал от себя, что Милдред куда веселее с другими, чем с ним. Ему будет нестерпимо тяжело, если он хоть на миг почувствует, что мешает ей. Он боялся рисковать. Он не решался даже написать ей, что приёдет, так как его больше ничего не удерживает в городе и ему хочется хоть неделю видеть ее каждый день. Милдред знает, что он теперь совершенно свободен; если бы она хотела, чтобы он приехал, она бы его пригласила сама. Как он будет страдать, если попросит разрешения приехать, а она придумает какой-нибудь предлог, чтобы ему отказать.
Он ответил ей на следующий день и послал билет в пять фунтов, а в приписке к письму сообщил, что, если она будет так мила, что захочет провести с ним субботу и воскресенье, он с удовольствием к ней приедет, однако пусть ни в коем случае не нарушает своих планов. Ответа он ждал с нетерпением. Милдред написала, что если бы знала о его приезде заранее, то все бы предусмотрела, а так она уже условилась пойти в субботу в мюзик-холл; к тому же в пансионате начнутся всякие сплетни, если он там остановится. Почему бы ему не приехать в воскресенье утром и не провести с ней день? Они пообедают в «Метрополе», а потом она сводит его к той весьма достойной особе – настоящая леди, в полном смысле слова, – которая берёт на воспитание ребёнка.
Настало воскресенье. Филип благословлял Бога за то, что погода выдалась хорошая. Когда поезд подходил к Брайтону, все купе было залито солнцем. Милдред ждала его на перроне.
– Как мило с твоей стороны, что ты пришла меня встретить! – закричал он, сжимая её руки.
– Но ты ведь, небось, ждал, что я тебя встречу?
– Я надеялся, что ты придёшь. Боже мой, как ты прелестно выглядишь!
– Да, я тут очень хорошо поправилась, по-моему, мне полный смысл побыть здесь как можно дольше. А у нас в пансионате очень приличная публика. Мне просто позарез нужно было немножко развлечься – ведь все эти месяцы я не видела ни души! Такая бывала скука…
У Милдред был очень элегантный вид в новой шляпке из черной соломки с большими полями, украшенной множеством дешевых цветов; вокруг шеи развевалось длинное боа из поддельного лебяжьего пуха. Она всё ещё была очень худа и немножко горбилась на ходу (впрочем, она всегда была чуточку сутулой), но глаза уже не казались такими огромными, и, хотя румянец на щеках так и не появился, кожа потеряла свой землистый оттенок. Они пошли к морю. Филип, вспомнив, что он не ходил рядом с ней уже много месяцев, вдруг снова застеснялся своей хромоты и старался шагать ровнее, чтобы не так было заметно.
– Ты хоть немножко рада меня видеть? – спросил он; любовь, как одержимая, билась в его сердце.
– Конечно, рада. Нечего и спрашивать.
– Кстати, Гриффитс шлёт тебе нежный привет.
– Вот нахал!
Он часто рассказывал ей о Гриффитсе. Говорил, как тот любит ухаживать за женщинами, и смешил её, пересказывая какое-нибудь любовное приключение, о котором Гриффитс поведал ему под строжайшим секретом. Милдред выслушивала всё это, иногда делала вид, будто ей противно, но чаще не скрывала своего любопытства, а Филип с жаром восторгался красивой внешностью и обаянием друга.
– Я уверен, что тебе он понравится не меньше, чем мне. Такой весельчак, такой славный!
Филип рассказывал ей, как, будучи едва с ним знаком, Гриффитс выходил его во время болезни; самоотверженность Гриффитса при этом отнюдь не была умалена.
– Он тебе не может не понравиться.
– Не люблю красавчиков, – сказала Милдред. – На мой взгляд, они слишком самоуверенны.
– Он хочет с тобой познакомиться. Я ужасно много ему о тебе рассказывал.
– А что ты ему говорил? – заинтересовалась Милдред.
Филипу некому было рассказывать о своей любви, кроме Гриффитса, и постепенно он выложил ему всю историю своих отношений с Милдред. Он описывал её десятки раз. Он любовно перебирал каждую её черту, и Гриффитс отлично усвоил, какие узкие у неё руки и белое лицо; он покатывался со смеху, когда Филип восторгался прелестью её бледных, тонких губ.
– О Господи спаси! Какое счастье, что я не способен так втюриться! Ей-Богу, это была бы не жизнь, а чистый ад!
Филип только улыбался. Гриффитс не понимал, как упоительно быть безумно влюблённым, когда любовь – это и хлеб, и вино, и воздух, которым ты дышишь, и все, что тебе необходимо в жизни. Гриффитс знал, что Филип опекал девушку, когда она рожала, и собирался теперь с ней уехать.
– Ну что ж, должен сказать, что вам пора получить хоть что-то в награду, – заметил он. – Вам это обошлось недешево. Хорошо, что вы можете себе позволить такую прихоть.
– Нет, не могу, – сказал Филип. – Но разве в этом дело?
Обедать было ещё рано. Филип с Милдред уселись в одной из беседок на приморском бульваре и, греясь на солнышке, стали рассматривать гуляющих. Были тут и местные приказчики, которые прогуливались по двое и по трое, размахивая тросточками, и местные продавщицы, кокетливо семенившие в стайке хихикающих товарок. Людей, приехавших на день из Лондона, было нетрудно отличить: на свежем воздухе кровь приливала к их усталым лицам. Было много евреев – толстых дам, туго затянутых в атласные платья и увешанных бриллиантами, низеньких, дородных мужчин, живо размахивающих руками. Были тут и холеные пожилые джентльмены, проводившие воскресный день в одном из больших отелей; они прилежно совершали моцион после слишком сытного завтрака, чтобы набраться сил для слишком сытного обеда, обменивались друг с другом свежими новостями и беседовали о морском курорте Лондона – «Докторе Брайтоне». Время от времени проходил какой-нибудь известный актёр, старательно не замечая всеобщего внимания к своей особе; один из них вырядился в пальто с каракулевым воротником, лакированные башмаки и помахивал тростью с серебряным набалдашником; у другого был такой вид, словно он только что вернулся с охоты: на нём были штаны до колен, куртка из домотканой шерсти и сдвинутая на затылок матерчатая шляпа. Солнце сияло над синим морем; синее море было чистенькое и гладкое.
После обеда они отправились в Хоув знакомиться с женщиной, которая соглашалась взять на себя заботу о ребёнке. Жила она в маленьком домике на боковой улочке, но комнаты были очень опрятные. Звали ее миссис Хардинг. Это была пожилая, седовласая, грузная особа с красным мясистым лицом. Выглядела она в своём чепце, как заботливая мать семейства, и Филипу она показалась доброй.
– А для вас не будет ужасной морокой ухаживать за грудным младенцем? – спросил её Филип.
Она объяснила, что муж её – помощник священника, человек много старше её; постоянную работу ему подыскать не удаётся – священники предпочитают брать в помощь людей молодых, – временами он зарабатывает понемножку, заменяя больных или ушедших в отпуск, да и благотворительное общество выплачивает им крохотную пенсию, однако живётся ей одиноко, присматривать за ребёнком – всё-таки какое-то развлечение, а несколько шиллингов в неделю, которые она за это получит, помогут ей свести концы с концами. Она обещала, что ребёнок будет хорошо питаться.
– Настоящая леди, я ведь тебе говорила! – сказала Милдред, когда они вышли.
Они вернулись в Брайтон и пошли пить чай в «Метрополь». Милдред нравились толкотня и громкая музыка. Филип устал разговаривать и не сводил глаз с её лица: она жадно разглядывала наряды входивших женщин. У неё была поразительная способность угадывать, сколько что стоит, и время от времени она нагибалась к нему и шепотом сообщала результаты своих подсчётов.
– Погляди, какая эгретка! За неё плачено никак не меньше семи гиней.
Или:
– Видишь вон тот горностай! Никакой эта не горностай, а просто кролик! – Она удовлетворённо хихикнула. – Меня не проведёшь! Издали вижу.
Филип умилённо улыбался. Он был рад, что она довольна, а её непосредственность забавляла и трогала его. Оркестр играл что-то очень чувствительное.
После обеда они пешком отправились на вокзал, и Филип взял её под руку. Он рассказывал ей, что ещё надо сделать перед поездкой во Францию. Ей надо вернуться в Лондон в конце недели, но Милдред сразу же сообщила, что не сможет приехать раньше будущей субботы. Филип уже заказал для них в Париже комнату в гостинице. Ему не терпелось поскорее взять билеты.
– Ты не будешь возражать, если мы поедем вторым классом? Нам нельзя швыряться деньгами и лучше побольше истратить там, на месте.
Он сотни раз рассказывал ей о Латинском квартале. О том, как они будут бродить по его милым, старинным улицам", отдыхать на чудесных лужайках Люксембургского сада. Если погода будет хорошая, а Париж им надоест, они съездят в Фонтенбло. Деревья как раз начнут распускаться. Зелень в лесу весной прекраснее всего на свете: она похожа на песню, на сладостные муки любви. Милдред молча его слушала. Он повернул голову и постарался поглубже заглянуть ей в глаза.
– Тебе ведь хочется туда, правда? – спросил он.
– Конечно, хочется, – улыбнулась она.
– Ты и представить себе не можешь, в каком я нетерпении. Просто не знаю, как проживу эти несколько дней до отъезда. Мне так страшно: а вдруг что-нибудь нам помешает! Меня бесит, что я не умею выразить, как я тебя люблю… И вот наконец, наконец…
Он замолчал. Они уже подошли к вокзалу, но, так как по дороге они замешкались, у Филипа едва хватило времени, чтобы попрощаться. Он быстро поцеловал её и со всех ног кинулся на платформу. Милдред стояла и смотрела ему вслед. Он был удивительно смешон, когда пытался бежать.
Свежие комментарии